использованы эти возможности или хотя бы одна из них? Нет, не были.
Надеюсь, теперь понятно, почему, несмотря на кажущуюся очевидность ситуации, Мессия вынужден был вмешаться?
Кстати, Мессия действовал наверняка — полагаю, что он понимал: не исключено, что даже Хаиму, воспринимавшему случившееся как новую увлекательную игру, не удастся заставить И.Д.К., Йосефа и Мусу действовать.
Проблему разрешил Ричард — с помощью Хаима, — о чем многочисленные исследователи почему-то не упоминают.
Оставшись один, Ричард прежде всего осуществил давнюю свою мечту — избавился от телесной оболочки, мешавшей ему мыслить и, следовательно, существовать.
Он учился в Гарварде, готовил себя к поприщу дипломата, и первый свой опыт приобрел в Боснии, куда послан был в составе английской дипломатической миссии при ООН. Увидев на дороге между Сараево и Зеницей убитого — это был сербский солдат, разорванный снарядом, зрелище, невыносимое даже для прошедших огонь и воду ветеранов, — Ричард подумал только: «То же самое будет со мной. Почему „я“ — это кусок мяса?» Он не отвернулся, смотрел, как бойцы из похоронной команды собирают на покореженном асфальте то, что осталось от разумного существа.
Ричард происходил из достаточно древнего рода, дед его был пэром, а какой-то дальний прадед даже командовал батареей в битве при Ватерлоо. О том, что в жилах его течет немалая толика еврейской крови, Ричард знал, никогда этого не стыдился, но предпочитал не распространяться о давней любви сэра Генри Паддингтона к еврейской девушке Рахели Штраус, которую он взял в жены вопреки запрету родни. Случилось это триста лет назад, поступок был признан возмутительным, и сэр Генри остался без наследства, каковое, впрочем, было уже в значительной степени растрачено на содержание родового замка. Сэр Генри расстался и с замком — невелика потеря, гора старых камней, — построив в Девоншире небольшой дачный коттедж, не вполне приличествовавший знатности рода, но зато удобный и, главное, недорогой.
«Почему „я“ — всего лишь кусок мяса?» Вопрос этот занимал ум Ричарда куда больше, нежели практические проблемы боснийской дипломатии, тем более, что никакая дипломатия, по его глубокому убеждению, не могла помочь выжить народам, убивавшим друг друга с ненасытностью изголодавшегося вампира. Недаром граф Дракула тоже жил на Балканах — наверняка выпил достаточно крови не только из своих соплеменников— трансильванцев, но и из боснийцев с сербами, равно как и из хорватов, далматинцев, македонцев, не говоря уже об албанцах.
Разумеется, этим своим мнением Ричард ни с кем не делился. Никому — даже ближайшему другу Фридриху Файерману — он не рассказывал и о том, что со временем все больше склонялся к мысли: никакой разум невозможен, никакая цивилизация не способна стать достойна себя, пока существует в материальном теле, в этом куске сырого мяса, которое ничего не стоит превратить в кусок мяса, прожаренного на огне войны.
Удивительно, но мысли Ричарда не привели его ни к религии, ни к великим философам. Божество, сотворившее все живое на планете, представлялось ему несовершенным, поскольку создало в качестве венца творения эти нелепые, уродливые тела, которые настолько легко уничтожить, что желание это напрашивается само собой и приводит к вечным войнам и убийствам. Философы вгоняли Ричарда в тоску, поскольку и они, воспевая возможности духа и даже объявляя примат духа над косной материей, все же не отрицали необходимости и естественности «бренной оболочки».
Возможно, если бы именно в те, переломные для мировоззрения Ричарда дни на пути ему встретилась женщина, способная понять, он стал бы другим человеком. Джоанна появилась в его жизни значительно позднее, когда он избавился уже от мучительных комплексов юности, стал зрелым, убеждения его устоялись, и теперь даже самая красивая из женщин не смогла бы поколебать его уверенности в том, что «кусок мяса» мешает существовать Разуму, лишая его главного — свободы.
К тому же, он точно знал, что Джоанна никогда его не любила — ни тело его, ни, тем более, душу, которой и не знала. Это был брак по расчету, брак, до некоторой степени семейный, поскольку Джоанна происходила из одной из ветвей рода Паттерсонов, и дальней прабабкой ее была все та же Рахель, родившая в свое время десять детей, из которых, как ни странно, умер всего лишь один, да и тот — по нелепой случайности, угодив в пятилетнем возрасте под колеса кареты собственного дяди.
Этим обстоятельством, кстати, и объяснялось (если кому-то пришло бы в голову объяснять столь несущественную для историков деталь), почему Ричард с Джоанной, одновременно прочитав кодирующий текст на экране телевизора, одновременно и вышли в Мир, оказавшись в лесу Саграбала.
Новый мир не поразил Ричарда. Новый мир был продолжением старого. Ричарда не поражали его новые возможности — они были продолжением старых, они были материальны и потому неинтересны.
Он искал момента. Он ждал полного уединения. Он хотел попробовать.
Теперь момент настал.
Ричард был один — на миллионы парсеков и лет пространства— времени. Он осмотрел планету; Ираал матово отражал свет своей звезды и был не интересен — материальная вешка, не более. Предстоявшие битвы с зарождавшимся разумом не занимали Ричарда, в масляных черных болотцах, проникших на Саграбал, можно было утонуть, Джоанна могла погибнуть, как и все остальные, но неужели они не понимают, что это не имеет решительно никакого значения? Погибнуть может тело, и это замечательно, если разум остается жить и становится самодостаточным в бесконечномерном мире, где материальные измерения жестко переплетены с нематериальными сфирот и не существуют без них.
Ричард оттолкнул от себя планету — или, если быть точным, сам оттолкнулся от нее, — и приблизился к звезде. Жар протуберанцев опалил его, и Ричард инстинктивно отпрянул.
— Помочь? — услышал он чей-то голос. Голос человека Кода. Он увидел образ: голубоглазый мальчик лет шести. Сын Дины — Хаим.
— Нет! — подумал Ричард. — Оставь меня. Я сам.
Он погрузил свое тело в плазму, которая оказалась слишком разрежена, чтобы доставить какие-либо неприятности, кроме странного зуда в ногах — или в той части материального тела, которая была бы ногами, если бы он сейчас стоял на поверхности планеты. Хаим, — подумал Ричард, — я просил не помогать мне, эта боль — моя, оставь нас наедине друг с другом.
Тело Ричарда погрузилось в хромосферу, и жар стал невыносим для его, уже почти расставшегося со всем материальным, сознания, Ричард, наконец, сделал то, к чему стремился всю жизнь.
Он оставил свое тело, и оно, нырнув в пучину, у которой не было дна, распалось на атомы. Порвались все связи, и уже секунду спустя восстановить их стало невозможно.
Дух Ричарда обрел свободу.
Только теперь Ричард понял, насколько сдерживала материальная оболочка его истинную сущность в бесконечном мире.
Он понял, что растянут по миллиардам измерений, будто скользил одновременно по миллиардам нитей.
Он перелился в измерение наслаждений и испытал все страсти, возможные по сути своей.
Он подумал, что слишком торопится, и вернулся в систему Ираала, но не занимал теперь никакого материального объема и наблюдал планету такой, какой она выглядела в измерениях долга, иллюзий и еще какой-то неназванной линии, вызвавшей неожиданно у Ричарда ощущение мрака, которого не могло быть на самом деле.
Разум, зарождавшийся на Ираале, не имел выхода в нематериальные сфирот, он был невидим для Ричарда, он как бы не существовал и, следовательно, уничтожение его никак не могло повлиять на истинную структуру Вселенной.
Уничтожить этот разум не составляло усилий. Ричард и не совершал никаких усилий — в материальной Вселенной, которую он покинул.
Он всего лишь сдул несколько пылинок гнева, налипших на линию судьбы, и звезда, освещавшая Ираал, перестала быть. Для внешнего наблюдателя, если бы таковой существовал в обычном четырехмерии, звезда просто остыла — не прошло и тысячи лет. Энергия перелилась в недра квазара, располагавшегося на расстоянии двухсот миллионов парсек. По сути, даже в материальной Вселенной не изменилось ничего — но цивилизация на остывшей до ледяного мрака планете так и не появилась.
— Ричард сделал это, — подумал Йосеф.
