и двух солдат, чтобы те охраняли пленников.
— Как мне отблагодарить Вас, молодой человек? — спросил хозяин имения, уже достаточно твердо стоя на ногах.
Микаел устал от всего. Ему не хотелось видеть Биргитту, единственную девушку, к которой он испытывал влечение. Теперь с этим чувством было покончено, оно развеялось, как пыль на ветру.
— Мне ничего не нужно. Помиритесь с Вашей женой, и я буду этому рад.
— С моей… с кем?
— Не знаю, кем она Вам приходится. С хозяйкой этого имения.
Граф наморщил лоб. И тут Биргитта воскликнула:
— Но, Микаел, любимый, ты не можешь так поступить! Я не виновата, разве ты не видишь? Я ничего не знала, ни о чем не подозревала!
Он бросил на нее последний взгляд. Страсть его уже умерла, ее ничто уже не могло вернуть к жизни. И это была всего лишь страсть, теперь он это понял. Он стремился к ней так, как самец по весне ищет себе самку. И это он называл любовью!
Микаел был не первым в истории человечества, кто спутал эти два понятия.
Отвесив короткий поклон графу, он вышел. Скорее, как можно скорее отсюда!
В прихожей, прижавшись к стене, сидел щенок и смотрел на него большими, ничего не понимающими глазами.
— Будь здоров, дружок, — прошептал он, ощущая комок в горле, и направился дальше.
Но потом он все же обернулся, снова вошел в прихожую и взял щенка за холку.
— Мы нужны друг другу, ты и я, — шепнул он. И щенок положил ему голову на плечо, словно это была самая естественная вещь в мире.
Конечно, в казарме не разрешалось держать собак. Но его это не беспокоило. Он поступил так, как ему хотелось, будучи в ярости на весь человеческий род!
Он не удивился, заметив стоящую у ворот женщину. Один ее вид вызывал в нем агрессивность, он не мог простить ей мероприятия в подвале.
Она улыбалась ему.
— Наши пути расходятся, Микаел.
— И прекрасно! — грубо отрезал он. — Насколько я понимаю, Вам от меня больше нет никакой пользы?
— Слабая и хрупкая женщина может иногда просить о помощи, чтобы защитить себя. А ты спас людям жизнь, не так ли?
Да, он мог с этим согласиться, хотя двух других он чуть не убил.
Она мечтательно посмотрела на него.
— Если бы я знала, кто ты такой, чудесный Микаел! Я никогда не встречала таких, как ты!
— Во мне нет ничего особенного.
— Нет, есть! И гораздо больше, чем ты думаешь. Прощай же! И поезжай домой, мой юный друг! Как можно скорее!
— Прощайте… — сдержанно произнес он.
Она невесомо коснулась его руки, повернулась и пошла к дому, возвышавшемуся на фоне серого неба.
Микаел запрокинул голову. Дикие гуси?
Нет, это был характерный, жалобный звук, льющийся с неба, который он и раньше слышал в этом маленьком городишке, затерянном среди бескрайней равнины. Он не знал, откуда идет этот звук, было ли это отдаленным эхом или шумом ветра в кронах деревьев… В этом звучании слышалась какая-то грусть, вызывающая в нем меланхолию, оставляющая в его душе отзвук долгих, замирающих аккордов…
Ничего подобного он нигде и никогда не слышал. Это звучание жило здесь и только здесь, среди этих заболоченных равнин, вблизи Чудского озера.
Щенок возился и хотел на землю, и Микаел посадил его на снег, желая посмотреть, пойдет ли он за ним следом.
Руки его закоченели от холода, сердце болезненно стучало. Он смотрел на снег. И страх пронзил его своими холодными стрелами: женщина ушла на задний двор и исчезла, но на свежевыпавшем снегу был только один след.
Его собственный.
6
Поздним вечером Микаел вернулся в казарму, возбужденный до такой степени, что сердце его выстукивало в безумном, бешеном ритме: «Не думай, не думай, не думай…» Домой? Что было его домом? Крестьянский двор, оккупированный шведским дозорным отрядом? Они жили здесь все вместе, офицеры и солдаты, спали в нетопленном помещении, на кроватях, в которых водились насекомые.
Щенок скулил у него на руках.
Домой? Что такое, собственно, дом? Это слово ничего ему не говорило. Он забыл его смысл.
О, Господи, как ненавидел он этот город! Ему казалось, что осужден жить здесь вечно, что он никогда не выберется отсюда.
Но вопреки его желанию, мысли и картины неотступно преследовали его, гнали вперед. Прочь, прочь от этого имения, скорее!
Дыхание его было тяжелым и прерывистым. Он не хотел, не желал ни о чем думать, но мысли настигали его. Щенок снова заскулил у него на руках, и он взял его поудобнее.
— Бедный маленький заморыш, — прошептал он, — маленький бедолага!
Но ему не удалось сконцентрировать свое внимание на собаке.
«Вот почему… — думал он, — вот почему она спрашивала, кто я такой! Я мог видеть ее! С этим она никогда раньше не сталкивалась! Господи, кто же я?
Люди Льда… Что рассказывал о Людях Льда дед Аре? Нет, это неправда, все это мне приснилось… Но имение по-прежнему стоит на месте. Я точно знаю, что оно находится за моей спиной: стоит мне повернуться, и я увижу его посреди березовой рощи, увижу этих чаек, прилетающих сюда с берегов Чудского озера. Неописуемо прекрасное имение, так любимое ею, находящееся в стороне от города. Жуткое, страшное имение! В те времена, когда она была жива, все выглядело, конечно, по-другому. Но старинная часть дома осталась прежней. Прихожая, рыцарский зал — разве не так? Там она получила известие о гибели рыцаря Вильфреда под Танненбергом. Возможно, она вышла тогда на главную улицу, чтобы встретить его гроб. Возможно, в тот раз она услышала все это: лязг доспехов, тихие, скорбные шаги похоронной процессии. Воины возвращались домой со своим погибшим полководцем. Жены ждали своих мужей…»
Не одни только чайки кричали над имением. Да, он слышал их крики, но он слышал и нечто иное. Слышал жалобное звучание, идущее отовсюду и ниоткуда.
«Потом она собрала все свои душевные силы, чтобы защищать дом от нашествия победителей. И когда ей это удалось, силы ее иссякли. Она погрузилась в скорбь и рассталась с жизнью, которая для нее ничего уже больше не значила».
Да, он думал теперь об этом. О том, что человек может умереть от тоски. Она могла это сделать, эта волевая женщина в черном. Магда фон Стейерхорн.
Он не произнес вслух это имя. Но ему показалось, что над безлюдным городком зазвучал колокол, напоминающий крик скорби и отчаяния.
Много-много лет ее любимое имение подвергалось грабежу — людьми из своего же рода, вандалами и хищниками. И она вынуждена была беспомощно наблюдать все это. Ведь она
