принудила мать. Но с его неловкостью вряд ли можно было выяснить это.
В Польше шла война. Карл Густав одерживал большие победы, страна была в его руках. Но триумф оказался горьким. Повсеместно назревал бунт, и чтобы сохранить свое положение, шведам приходилось все время быть начеку. Король порядком устал от всего этого.
Марка Кристина родила сына, которого назвала Габриэлом, и теперь направлялась домой, к своему старшему сыну Густаву Адольфу, единственному, оставшемуся в живых после эпидемии кори. Она очень тосковала по нему, ей хотелось прижать мальчика к себе и вместе с ним оплакивать умерших малышей. Ее горечь по поводу того, что ее не было с ними в их последние мгновенья, была неописуемой. Ей казалось, что она едет домой ужасно медленно, ей так не терпелось сделать что-нибудь хорошее для старшего мальчика, которому уже исполнилось девять лет.
Габриэл Оксенштерн возвращался домой вместе с ней. Он легче нее пережил смерть сыновей, хотя скорбь его и была велика. Его произвели в маршалы, и ему не терпелось вступить поскорее в должность, вместо того, чтобы участвовать в бессмысленной кампании в Польше. Он часто думал о своем приемном сыне Микаеле. Ему не нравились вести из дома, он не понимал, что происходит. Был ли парень трусом? Или он был дезертиром? Или же он действительно был так болен, как это описывала в письме к Марке Кристине Анетта? Он хотел сам во всем разобраться.
Неизвестно, сколько времени еще продолжался бы сверхтактичный брак Микаела и Анетты, если бы не приезд Габриэла Оксенштерна.
Спокойно понаблюдав за своим приемным сыном в течение двух месяцев, он однажды позвал его к себе в кабинет.
— Когда ты снова собираешься вернуться на службу?
Микаел опустил глаза.
— Я не знаю. Мне хотелось бы бросить это.
Лицо государственного мужа побагровело.
— Бросить? Тебе хотелось бы это бросить? И это оправдание? Ты, что, трус?
«Трус, — с горечью подумал Микаел. — Можно ли назвать человека трусом, если он по чужой воле проводит в аду целых пять лет? Возможно, это и есть трусость?»
— Нет, дядя Габриэл. Я болен. Серьезно болен.
— А врач говорит другое.
— Я не знаю, что со мной. Я не могу жить среди людей. И никогда не мог. Но теперь стало еще хуже. Я стою на пороге пустоты, готовой поглотить меня целиком.
Некоторое время граф Оксенштерн пытливо изучал его.
— Вздор! Я не желаю ничего слышать о таких причудах! Ты стал капитаном благодаря моему влиянию, и после этого ты ничего не желаешь делать! Да, я вижу, ты прекрасно управляешься в саду, но это неподходящее занятие для офицера высшего командного состава в армии Его Королевского Величества. Король Карл Густав опять вызывает меня к себе. Он вынужден идти против датчан: Фредерик III объявил Швеции войну, боясь, что Карл Густав захватит Немецкое королевство, а потом и Данию.
В действительности же Карлу V Густаву ничего не оставалось, как убраться из Польши, причинявшей ему столько хлопот, или, как он сам выразился: «Эта несчастная страна настолько обнищала за время войны, что мои бедные солдаты не могут больше найти здесь себе пропитание».
Габриэл Оксенштерн продолжал:
— Его Величество желают видеть меня рядом с собой, и я иду на его зов. Но на этот раз я хочу взять с собой тебя. Ты будешь сопровождать меня все это время, чтобы я мог присматривать за тобой. Вместе с замечательными солдатами Его Величества мы выбьем из тебя твою дурь!
Дурь? Это слово напоминало Микаелу о чем-то неприятном. От кого он в последний раз слышал его? От той старухи в ливландском городке… Снег. Промерзшие в сапогах ноги. Дымок над крышей дома. Надгробная плита в пустой церкви…
«Мертвецы не приносят ничего хорошего…»
— Вот увидишь, ты оживешь, начав чем-то заниматься, — заботливо произнес Габриэл Оксенштерн. — Военная жизнь излечивает мужчин от слабости.
Он говорил это, опираясь на собственный опыт. В его роду все были военными и офицерами. Микаел не унаследовал этих традиций.
Внезапно он почувствовал, что судьба его предрешена. Какая польза от того, что он будет противиться этому? Его забросило в солдатскую жизнь, словно в какой-то водоворот, и теперь засасывало в самую воронку. И было бессмысленно цепляться за края этой воронки. Рано или поздно он все равно бы сорвался.
Он кивнул в горькой покорности и пообещал поехать с ним. Какое это имело теперь значение? Он пробыл дома полтора года — и никаких изменений не произошло, он так и не нашел своего места в жизни.
В самый последний вечер, проведенный дома, Микаел пережил то, чего больше всего боялся: очередной приступ в присутствии Анетты.
Вечер начался прекрасно. Взволнованные его предстоящим отъездом, они сидели вдвоем дольше обычного. И Микаел сказал:
— Что-то я проголодался!
— В такое позднее время? Когда все уже спят!
— Давай пойдем на кухню и сами приготовим что-нибудь!
— Ты? Даже и не говори об этом!
— Почему же?
— Ты сам знаешь, почему. Есть же определенные приличия…
Он наклонился к ней над столом.
— Анетта! Приличия существуют лишь для того, чтобы их нарушать. Но ты, очевидно, не умеешь готовить. Что ты, собственно, умеешь делать?
Он специально провоцировал ее этими вопросами. На ее щеках появились красные пятна, но он продолжал:
— Ну, хорошо, тогда я сам приготовлю. Я частенько делал это.
Анетта вскочила.
— Нет, разумеется, я умею! Я многому научилась дома, во Франции. Пойдем же, я приготовлю что-нибудь. Я надеюсь… — усмехнулась она.
Он тоже улыбнулся.
— Мне будет приятно взглянуть на это. Идем!
Кухня была сферой обитания прислуги. Члены семьи редко появлялись здесь — разве что дать распоряжения относительно еды.
И когда они вошли в просторную кухню с огромной печью и утварью на стенах, Анетта засмеялась, беспомощно оглядываясь по сторонам.
— Здесь ничего не найдешь, — растерянно и немного пристыженно пробормотала она. — Вот эта дверь наверняка ведет в кладовку…
Они вместе вошли туда, оказавшись почти рядом в темном помещении.
В кладовке чудесно пахло. Микаел прихватил с собой фонарь.
— Еды здесь, во всяком случае, достаточно, — сказал он. — Вот корзина с яйцами…
— Да, а вот висит окорок. Я могу приготовить омлет по-французски.
— Прекрасно! Хлеб, масло, сыр… все это мы берем.
— Я знаю, где растительное масло. Но ведь огонь в печи, наверное, погас?
— Думаю, что нет. Угольки были красные. Я сейчас все устрою!
