Но на следующий день произошло нечто фантастическое.
Во время массажа, когда Сесилия разминала его ступни, как она это делала уже целый год, у него вырвался какой-то слабый возглас удивления.
— Что это было? — настороженно произнесла она.
— Не знаю. Мне показалось, что я что-то чувствую.
— Где? Здесь?
Она ощупала пальцами всю ступню.
— Нет, теперь я ничего не чувствую. Она совершенно выбилась из сил.
— Пошевели пальцами, — устало произнесла она. Он попробовал.
— Сесилия, — произнес он. — Я напряг всю свою волю! Мне кажется, что у меня получается. Они шевелятся?
Она неотрывно смотрела на его ступни.
— Нет, — упавшим голосом ответила она.
— Но я чувствую это, Сесилия!
Она опять внимательно посмотрела на его ступни. Никакого движения.
Александр подавленно вздохнул.
— На сегодня хватит, мой друг. Она накрыла его одеялом.
Вечером, подготавливая его ко сну, она приподняла край одеяла.
— Пошевели пальцами, Александр, — сказала она, заметив, что за последний год ее словарный запас состоял, в основном, из этой фразы.
— Попробую, — вздохнул он.
Сесилия смотрела, затаив дыхание.
— Александр! — воскликнула она.
— Что такое?
— Ты… ты шевелишь пальцами!
— Что? Не может быть!
— Не знаю, что это было. Это было слабое-слабое движение, похожее на колебание осинового листка, такое слабое, что я едва заметила его.
— Господи, — взмолился он. — Господи, не дай ей соврать!
Но Сесилия уже выбежала из комнаты.
— Вильгельмсен! — слышался по всему дому ее крик. — Вильгельмсен!
Через четверть часа весь дом знал об этом. Все ликовал, но понимали, что до полной победы еще далеко.
Едва заметное движение в правой ноге — и это все, что вызвало всеобщее ликование.
Вся прислуга теперь знала, что у Ее милости есть какие-то безумные идеи оживления его мертвых ног, — и многие безнадежно качали головой, не веря в это сумасбродство.
Но теперь все сомнения были отброшены. Теперь каждый хвастался: ну, что я говорил!
11
В последующие дни улучшения почти не наблюдалось. Вместе со слугой Сесилия исследовала ступни Александра. И оба пришли к единому мнению, что видели небольшие подергивания. Нужно было обладать большим воображением, чтобы увидеть это. Но оба они были убеждены в том, что действительно видели это.
Затем наступило резкое ухудшение.
Через десять дней после первых, ничтожно малых движений Вильгельмсен пришел к Сесилии и сказал:
— Ваша милость, сегодня вечером мне не понравился вид шрама на спине маркграфа.
Сесилия тут же встала и пошла с ним в спальню. Александр лежал на животе, на позвоночнике у него было небольшое красное пятнышко.
— Оно не болит, — предупредил он.
— Должно быть, мы заставили тебя перенапрягаться, — обеспокоено произнесла Сесилия. — Мы слишком много упражнялись.
— Разве? — пробормотал, уткнувшись лицом в ладони, Александр.
— Тебе начинает это нравиться? — удивленно произнесла Сесилия, но Вильгельмсен был серьезен.
— Думаю, все к лучшему, Ваша милость.
— Может быть, мы больше теряем, чем приобретаем?
«И это называется приобретением, — удрученно подумала Сесилия. — Такая ничтожная малость!» На следующее утро пятно стало еще краснее.
Еще через день появилась опухоль. «Теперь это болит», — пояснил Александр. Опухоль росла.
В тот день она закрылась в своей комнате и легла в постель.
Разве она не из Людей Льда? Разве она не унаследовала многие качества Суль? Так же, как Тарье унаследовал медицинские способности Тенгеля и его человеколюбие. А не может быть так, что Тарье и она унаследовали крупицу других их способностей, столь нужных теперь?
Во всяком случае, было бы глупо не попробовать!
Она закрыла глаза. «Тарье, Тарье, Тарье…» — без конца повторяла она его имя, повторяла и повторяла, пока ее сознание не покинуло землю и не погрузилось в неведомые глубины, в которых существовала только мысль о том, что Тарье должен приехать.
Этот мысленный эксперимент оказался настолько изнурительным, что Сесилия позорно заснула.
Во сне она увидела пару сверкающих, дьявольских глаз и шевелящиеся губы. Она и раньше видела это лицо. В прихожей на Липовой аллее. Это был портрет Суль, написанный Силье, портрет ведьмы, на которую так была похожа Сесилия.
Сесилия улыбалась во сне.
Тарье был не так уж далеко.
Сделав все, что полагалось, для раненых в битве при деревушке Луттер на Баренберге, он почувствовал себя невероятно усталым. Ему захотелось домой, вот уже два года, как он не был на Линде-аллее.
С Тюбингеном пришлось подождать. У него не было сил браться теперь за учебу. Кстати, за то время, что он мог бы просидеть на студенческой скамье, он получил большой практический опыт.
Но ехать теперь домой было бы для него трудно: ему нужна была передышка. Поразмыслив, он направился пешком в замок Левенштейн, прельстившись возможностью пожить в роскоши среди друзей.
Ему понадобилось два дня, чтобы добраться туда.
Он постучал в высокие ворота и был впущен стражем, сразу узнавшим его: ведь Тарье когда-то лечил его мозоли!
Корнелия просто визжала от восторга. И Тарье вряд ли удалось бы отбиться от нее, если бы он не сказал, что смертельно устал. Ее тетя и дядя сжалились над ним и увели девчонку, так что он смог лечь. И пока он еще не заснул, ему показали очаровательную, подвижную годовалую Марку Кристину.
Он проснулся только на следующий день — из-за того, что кто-то шептал его имя. Снова и снова.
— Тарье! Ты спишь, Тарье?
— Да, — сонно бормотал он.
