— Теперь мы подыщем комнату для тебя, — быстро сказала она, не дав ему возможности выступать с новыми заверениями, ибо сейчас платонические чувства ей больше не нужны.
«Боже мой, неужели я так мелочна? — подумала она. — Неужели не могу проявить большего понимания?»
Однако она знала, что на это ответить. Она хотела жить в спокойствии и стать для Хейке лучшим другом, только бы он потушил пылающий в ней огонь. Полурешения ее больше не устраивают. Она не перенесет, если будет так продолжаться и дальше. Сейчас она жаждала его, и Винга даже немного испугалась своей собственной страстности. Неужели она в самом деле столь ярко выраженное… как это говорится? Сексуально ненасытное существо? Какое отвратительное слово. Неужели нельзя найти лучшего выражения?
Она была уже в комнате, соседней с ее собственной и поставила свечу на стол. Из большого выдвижного ящика Винга достала постельное белье и запустила подушкой прямо в лицо Хейке.
— Держи ее, пока я стелю постель!
Они, смеясь, бросали подушки, помогая друг другу.
— Здесь холодно, — дрожа заявил он.
— Не удивительно. Я не принимала ни одного гостя после того, как переехала сюда! Но между нашими комнатами есть дверь, мы откроем ее, и ты будешь согреваться теплом, исходящим от меня. Я тоже буду чувствовать себя несколько уверенней.
Он грустно взглянул на нее и пробормотал:
— Не знаю, считать это комплиментом или нет.
Винга весело рассмеялась, и ей показалось, что сейчас она в какой-то степени взяла верх над ним.
Лежа в своей постели и зная, что он находится так близко, что даже слышно его дыхание, она испытала чувство гордости от охватившей ее радости. Вожделение утихло, и все казалось ей чудесным и правильным.
10
Бледный серп луны не мог осветить всего множества окон Гростенсхольма. Ее свет почти не отражался в стеклах.
Внутри стояла ночная тишина. Ларсен спал, и на его губах играла тонкая усмешка. Может быть, он все еще думал о торжественном назначении гофмейстером? Да, только у Ларсена могла родиться мысль назвать церемонию его возвышения торжественной… Может, он видел свое будущее, лепил уже из себя полного владельца поместья?
Судья Снивель в своей огромной комнате спал гораздо хуже, а, если говорить правду, отвратительно. Одеяло во время беспокойного сна сползло с его грузного тела и наполовину свисло над полом, другую же его половину удерживал толстый, темный полог.
Снивеля преследовал ужасный кошмар, самый худший в его жизни. То одно, то другое, судя по всему, женское существо сидело верхом на нем. На самой благородной части его тела, а он, не нуждавшийся в женщинах, в этих бездушных тварях, он позволял ей мучить себя. Его орган против его воли поднялся вверх, и это отвратительное существо поднималось и опускалось на нем. Он же был не в состоянии выйти из этого кошмара.
Избавиться от такого ужасного сна всегда трудно, глаза словно слиплись, как бы ты ни стремился открыть их, ничего не получается. Он чувствовал удушье, не мог дышать. Женщина, казавшаяся огромной и расплывчатой, тяжело давила на его грудь, сжимала его горло, крепко держала его руки. Она была тяжелой, бесформенной, липкой и противной.
Снивель, никогда не воспринимавший женщин, чувствовал, что он вот-вот будет изнасилован, и он ненавидел за это сам себя, настойчиво пытался заставить себя проснуться, боролся, издавал беспомощные невнятные крики, какие издает во сне спящий человек, совершенно не похожие на крики бодрствующего.
Крики, с одной стороны, порождены были ужасом, смертельным страхом и приближающимся оргазмом; он боролся, крутился.
И, наконец, ему удалось открыть глаза, именно в тот момент, когда оргазм достиг своей кульминации, и он не мог остановить его.
Снивель подумал, что сердце его остановится. Он безумно кричал и кричал, словно умалишенный, боролся, бился.
Но сон не исчез. На всем лежала какая-то ужасная, бесформенная тяжесть, нематериальная масса, удерживающая его в лежачем положении, непрерывно подскакивая на нем, словно на лошади. Он посмотрел вверх в огненные глаза, полные злости и ненависти. Стальные когти вонзились в его плечи, а от существа исходил могильный запах.
Сквозь ужасные булькающие крики судьи прорвался из коридора голос Ларсена.
— Я иду, ваша милость, иду!
Словно по мановению волшебной палочки приведение исчезло. Давление на тело спало. Снивель был один, измотанный, разбитый после оргазма, произошедшего словно взрыв в тот самый момент, когда он проснулся.
Он натянул на себя одеяло, успев это сделать до того, как Ларсен увидел, в каком униженном положении он находится. Дверь распахнулась, и слуга со свечой в руке вошел в комнату.
— Что случилось?
Снивель дышал, словно кузнечные меха. Сердце тяжело стучало, а руки тряслись от слабости.
— Ничего. Ничего особенного. Только кошмарный сон.
Да! Именно это и было! Его мучил кошмар.
Во сне, конечно. И это его он так испугался? Естественно, это был лишь сон. В момент, когда очнулся ото сна, он ошибся. Показалось, что проснулся, а сам в действительности еще продолжал спать. Такое обычно бывает. Человек думает, что проснулся, несмотря на то, что все еще спит.
Но все же, какой реальный сон, особенно его последняя часть, когда он вообразил, что проснулся. Он прохрюкал:
— Много съел тушеных грибов и жирного жаркого. Слишком проголодался после длительной поездки.
— Конечно, обильная пища обыкновенно вызывает зловещие сны.
Проклятая кухарка, завтра я ее уволю, подумал Снивель, любивший сваливать вину на других. И вспомнил, что он не может потерять ее. Но головомойку за плохо приготовленную пищу он ей устроит! Может, она даже подала ему ядовитые грибы? Поэтому и приснился кошмар. Это были галлюцинации. Существуют грибы, которые вызывают подобное.
Он мог уже быть мертвецом! Возмущение и негодование взяли верх, и мысли его направились по иному пути. Люди избаловались, ведут себя безответственно!
— Ваша милость желает, чтобы я остался?
«Ларсен… Да, да, пожалуй, останься», — подумал Снивель, ведь он буквально дрожал от страха и не хотел оставаться один в темноте. Но этого он показывать не может.
— Нет, в этом нет необходимости, я не ребенок. Но ты можешь зажечь огонь. Я думаю немного почитать, до того как успокоится желудок.
Ларсен по привычке обиходил его, укрыл одеялом так, чтобы оно больше не сползало.
«Оставь его», — хотел Снивель фыркнуть, но ему было страшно, что обнаружатся его прегрешения, и он промолчал. Не хотел вызывать подозрений. Вместо этого повернулся на бок. Для него даже такая операция оказалась трудной, как будто нужно было попробовать повернуть плохо уложенный мешок, туго набитый капустой кольраби.
