ладони лицо и порывисто и глубоко дыша. Потом он решительно зажег лампу и постарался производить как можно больше шума, спускаясь вниз по лестнице.
– Не могла уснуть? – спросил он притворно-веселым голосом.
Уиллоу улыбнулась, не отрывая взгляда от шкатулки.
– Мне дал ее Стивен, – сказала она.
Гидеон почувствовал приступ ужаса, но быстро овладел собой.
– Да? – спросил он, ставя на пол лампу и как можно громче гремя крышками на плите. – Когда же?
– Сразу же после того, как я стала жить в доме отца, – сказала она так, словно ни сегодня, ни в другие дни не пережила трагедии.
Гидеон разжег плиту, потом пошел в другой конец комнаты, чтобы налить в кофейник воды из ведра.
– Держу пари, ты тогда была очень напугана, – осторожно заметил он.
Она по-прежнему не смотрела на него.
– Да, но там была Мария. Знаешь, твоя мать пыталась заставить ее уйти, но она осталась.
– Моя мать была настоящей пыткой для тебя, да? Уиллоу кивала, когда Гидеон прошел мимо нее, чтобы поставить кофейник на плиту.
– Я ведь тоже была пыткой для нее. Каждый раз, когда она смотрела на меня, она должно быть видела Частити.
– Да.
Он стоял совсем рядом с женщиной, которую любил, и ему хотелось, чтобы она подняла глаза от этой проклятой шкатулки, бросилась к нему, назвав его по имени, как делала это прежде. Это было бы куда как лучше, чем то безумие, которое, казалось, овладело ею.
– Сядь, – сказала она наконец, как будто он был соседом, зашедшим на чай, а не мужчиной, которого она так неистово любила на сиденье коляски, среди пьянящей травы, на пустой кровати наверху.
Гидеон сел. Ему хотелось, чтобы она смотрела на него, а не сквозь него.
– Ты была на улице? – решился он спросил после долгого, долгого молчания.
На плите выкипал кофе, шипя и выплескиваясь.
– Да, – ответила она, когда он поднялся со стула и схватил ручку кофейника. Гидеон обжегся и пробормотал какое-то ругательство.
С Уиллоу мгновенно спали чары; она оторвалась от стула и настояла, чтобы он позволил ей осмотреть ожог.
– Черт возьми, – сказала она и потащила его через всю кухню к ведру с водой, погрузив в него руку Гидеона.
Напрягшиеся в момент ожога мышцы на теле Гидеона облегченно обмякли. Более того, он смог вызвать какую-то реакцию Уиллоу.
– Я люблю тебя, – сказал он.
Она посмотрела на него так, словно удивилась чему-то.
– Что ты сказал?
Гидеон вынул руку из воды, но почувствовал такую боль, будто она горит, и снова быстро погрузил ее.
– Я сказал, что люблю тебя, – повторил он.
– Да, – ответила Уиллоу, и в ее глазах снова появилось это пугающее безумное выражение.
Гидеон перешел в наступление:
– Что ты делала на улице среди ночи?
– Ходила в сарай, Гидеон Маршалл, – ответила она, немного оживляясь. – Тебя это устраивает?
Гидеон понял, что она лжет, но не стал выпытывать правду; он и так был очень рад, что в ней сохранялся дух противоречия. Он только молился о том, чтобы его хватило на все те печальные и трудные дни, что их ожидают.
День похорон Стивена выдался удивительно ясным. Во время печальной церемонии Девлин не сводил с дочери обеспокоенного взгляда.
Он Знал, что она храбрая женщина, но что-то тревожное чувствовалось в том, как бесстрастно стояла она рядом с Гидеоном, которого она всего несколько дней тому назад назвала Иудой. На ее лице отсутствовало какое бы то ни было выражение.
Почувствовав, что может упасть без сил, если Дав Трискаден не будет его поддерживать, Девлин попытался стряхнуть с себя собственное горе, не позволявшее ему понять, что так тревожило его в строгом спокойствии Уиллоу. Почему она не всхлипывает, как Дафна? Смирилась ли она с тем, что Стивен ушел от них навсегда, или просто притворяется, обманывая себя тем, что брат все еще скачет где-то среди холмов, останавливает поезда или играет с шошонами?
Когда все наконец закончилось, Девлину Галлахеру потребовалось приложить все свои силы, чтобы просто выйти с кладбища и перейти через дорогу к дому. Там плачущая и постоянно злящаяся на себя Мария приготовила поминальную трапезу.
Никто, кроме Уиллоу, не притронулся к еде. Она направилась прямо к столу и наполнила свою тарелку.
