Она заказала похлебку из моллюсков и горячий бутерброд с индейкой на ржаном хлебе; Даниэль ограничился похлебкой. Он с удовольствием отметил, что ест она с аппетитом. Многие женщины, которых он приглашал пообедать, клевали как птички, ревностно следуя советам своих диетологов о том, что есть надо медленно, а еда не должна доставлять удовольствия. Барбара Забриски была голодна и ела не стесняясь. Когда первый голод был утолен, она перешла к расспросам:
– Вы давно в Лос-Анджелесе?
– Прилетел сегодня днем. Вернее, вчера.
– Ну и как вам тут?
– Еще не решил.
– Вам не нравится? – Ее брови поднялись, как золотистые арки.
Ему не хотелось ее разочаровывать.
– Наверное, я видел слишком мало.
– На пляже были?
– Здесь нет. Но я повидал множество пляжей.
– Это не одно и то же, – она снова впилась зубами в бутерброд с индейкой. – Я вам покажу, если хотите, – предложила она, прожевав и проглотив.
– Я с удовольствием. А вы когда-нибудь бывали на Восточном побережье?
Она покачала головой.
– Никогда. Мне, пожалуй, следует туда наведаться, пока я еще не состарилась. Работу надо искать там.
– А вы все время работаете с этим Жераром?
– Кто? Я? Господи, нет, конечно! Я танцовщица.
Даниэль посмотрел на нее. Ну конечно! Вот откуда такая прямая осанка, стройная шея, длинные и быстрые ноги.
– А вы сейчас работаете по специальности?
– Ставлю восьмилетних девочек на пуанты, но это по два-три часа в день, а по вечерам, если Жерару нужна лишняя пара рук, Джо мне звонит. А в промежутках я довожу до исступления своего агента и изучаю объявления всех театров и клубов.
– Хотите что-нибудь на десерт? – улыбнулся Даниэль.
Она от души расхохоталась.
– Вы небось думаете, что я ем как лошадь! Вы правы: я с удовольствием съем кусочек яблочного пирога. Обожаю! Стоит мне начать, как меня уже за уши не оттащишь.
– Я бы и пытаться не стал.
И опять на щеках у нее появились прелестные ямочки.
– Но вы же наверняка скажете, что ложиться спать на полный желудок вредно.
– Я пока не думал посылать вас ложиться спать.
– Прекрасно. Все равно у меня с утра никаких дел нет, кроме упражнений у станка.
Около пяти они пошли на берег, сбросили обувь и долго бродили по песку босиком. Стояла чудесная, умиротворяющая тишина, слышался только шорох волн и их тихие голоса. Даниэль написал ее имя на влажном песке.
– Барбара Забриски, – прошептал он. – Это будет прекрасно смотреться в неоновом свете, как ты думаешь?
Она ничего не ответила, только сжала его руку.
– А чего бы ты хотела добиться, Барбара?
– Ну, я не знаю… – Она вздохнула. – Я танцую, потому что больше ничего не умею. Когда я была маленькая, стоило кому-нибудь включить музыку – любую музыку, – как меня точно пружиной подбрасывало. Я вскакивала и начинала танцевать. Даже в церкви, во время воскресной службы.
– Ты родилась в Лос-Анджелесе?
– Нет, в городке под названием Нортфилд в Миннесоте.
– Для танцовщицы перспективы небогатые.
– И не говори. Мои родители погибли в автокатастрофе, и меня с братьями воспитывали тетя и дядя. Они добрые люди, простые и честные. Мне бы надо навещать их почаще, да не получается.
– Неудивительно, что ты так любишь Калифорнию, – заметил Даниэль. – О Миннесоте я знаю только одно: у них там чертовски холодно зимой.
– И чертовски жарко летом.
– Твое место в Нью-Йорке, – сказал Даниэль, пристально посмотрев на нее, и тут же тихо спросил: – Ты не потанцуешь для меня, Барбара Забриски?
– Надеюсь, мне еще выпадет такой случай. Когда-нибудь.
– А сейчас?
