– Ты прекрасно знаешь, о чем речь, ублюдок. Я говорю об убийстве.
– Об убийстве?
– Salaud! [34] Дай мне поговорить с Бернарди!
– Я тебе сказал, он занят.
– Слушай, imbecile [35], – прошипела она в телефон, чувствуя, как испарина россыпью выступает на лбу. – Я дала Бернарди наводку, чтобы он мог рассчитаться с Зильберштейном за прошлое. Но речь не шла об убийстве! Я понятия не имела, что вы зарежете его жену! – В трубке послышался странный щелчок, и Натали догадалась, что кто-то еще, возможно сам Бернарди, подключился к разговору. – Этот парень, Родриго… – Она перехватила свободной рукой газету. – Они говорят, что он ненормальный. Что вы с ним сделали, чтобы заставить его убить таким зверским способом? А может, Родриго ее вовсе не убивал? – Натали замолкла, сообразив, что сболтнула лишнее. – Ты меня слушаешь?
– Слушаю. – Голос в трубке стал еще более зловещим. – И могу дать два совета.
– А именно?
– Мистер Бернарди не любит анонимных звонков, а ложные обвинения приводят его в бешенство, так что тебе лучше заткнуться, а не то…
– Передай ему, пусть катится прямо в пекло! – завизжала она.
Пауза была короткой.
– Он тебя там встретит, милочка, но он предпочитает дальний путь, так что скорой встречи не жди. Хочешь послушать второй совет?
– Ничего я не хочу от грязной итальянской свиньи!
– Не забывай молиться каждый вечер.
Скользкая от пота трубка едва не выпала из ее руки. Если Джо Бернарди ее когда-нибудь найдет, ей конец.
Натали подхватила свой новенький саквояж из крокодиловой кожи, последний подарок Фанни. Они выбирали его вместе у «Марка Кросса» всего несколько дней назад.
К этому моменту, с горечью думала Натали, Зильберштейн наверняка уже все разболтал Фанни, и та теперь будет ее ненавидеть до скончания дней.
Словно издалека до нее донеслось последнее приглашение на парижский рейс. Ей уже пришлось потратить столько драгоценного времени и усилий, чтобы раздобыть место на первом самолете, улетающем в Европу, – будь она проклята, если теперь рискнет пропустить свой рейс. Ее охватило странное чувство: смесь ненависти, горя и желания истерически расхохотаться. И еще чувство приближающейся опасности.
Она проклята. Проклята, если улетит, и проклята, если останется.
В четыре часа той самой ночи, когда Барбара была убита, Даниэль проснулся в больничной палате. В этот страшный час он оказался один.
На один блаженный и краткий миг лекарства отсрочили приговор. Дверь открылась, и он увидел золотистые волосы. Его душа подобно ракете взмыла к небесам из отяжелевшего тела.
– Барбара?
И тут он увидел больничный халат.
– Все в порядке, мистер Стоун?
Даниэль закрыл глаза и увидел Барбару, лежащую на ковре, увидел зияющие раны, услыхал свой собственный крик и учуял запах крови…
Он открыл глаза. В руке медсестры, стоявшей над ним, был зажат шприц. Он схватил ее за запястье.
– Помогите мне, – прошептал он.
– Ну, конечно, мистер Стоун. – Она успокаивающе похлопала его по руке. – Позвольте, я сделаю вам укольчик…
Даниэль крепче стиснул ее руку.
– Я хочу умереть, – отчетливо произнес он. – Прошу вас, пожалуйста, помогите мне. Убейте меня.
У медсестры было молодое и милое личико. Она сочувственно склонилась над ним, и рука Даниэля бесчувственно упала на одеяло.
– Вы должны жить, мистер Стоун, – послышался ласковый шепот, беспощадный, как приговор.
Игла вонзилась ему в руку, сознание покинуло его.
Его привезли вместе с Котом в квартиру у Центрального парка и поместили их, опять-таки вместе, в спальню для гостей. Их пичкали седативными средствами, куриным бульоном и любовью, пока боль не начала наконец понемногу отпускать. На пятый день они оставили Бобби и Кота на попечение Роберто, а сами улетели в Миннеаполис, откуда гроб с телом Барбары перевезли в Нортфилд с печальным эскортом, состоявшим из Андреаса, Александры, Фанни, Леона и Сары, Роланда и Кэт. Барбару вместе с их неродившимся младенцем похоронили на местном кладбище, где уже покоились ее родители. Друзья беспомощно стояли рядом, опасаясь того момента, когда нужно будет бросать землю в могилу. Никто не знал, чего ждать от Даниэля. Но Даниэль ничего такого не сделал: просто бросил ком земли на полированную крышку гроба и отошел.
Когда они вернулись в Нью-Йорк, Даниэль четыре дня подряд просидел неподвижно на жестком стуле с прямой спинкой и четыре ночи пролежал, стараясь не смыкать глаз. Он не плакал, ничего не говорил. Кот не отходил от него ни на шаг. Ничего не понимающая, но полная сочувствия маленькая Бобби терпеливо
