тряся бородой, но не издавал ни единого звука. Насколько старик понял, ничего с ним не случилось, только он был смертельно испуган. Кольер уложил паралитика, стараясь успокоить. Тот лежал неподвижно, как в коме, крепко зажмурившись, чтоб ничего не видеть, не отвечая на вопросы тестя. Тут Делия вернулась из церкви.
Охнула на пороге — Уоллес оторвался от телефона, а Кольер от кресла-кровати. Она вглядывалась в комнату недоверчивым страдальческим взглядом. Была еще бледней мужа, готовая упасть в обморок.
— Что… что это…
Ее била дрожь.
— Уведите ее отсюда! — резко приказал Уоллес.
— Он умер… Умер!
Кольер бросился к ней:
— Жив, дочка. Просто испуган. Иди наверх. Мы о нем позаботимся.
— Жив? Тогда почему… Что случилось…
— Делия! — Старик схватил ее за руку.
— Ничего не трогайте! Ничего!
— Не будем, не будем…
— Ничего нельзя трогать. Все должно оставаться как было.
Когда Эллери затормозил перед домом, на подъездной дорожке уже стояла патрульная машина. В ней сидел молодой полицейский с красной физиономией, громко переговариваясь с участком, широко разевая рот. Его напарник, видно, был в доме.
— Эй, — выскочил он из машины, — куда вы?
— Я друг семьи, офицер. Мне сейчас звонила миссис Прайам. — Эллери тоже был вне себя. Делия устроила по телефону истерику, он разобрал только слово «игрушки», не имевшее смысла. — Что случилось?
— Не стану повторять, — взволнованно объявил полицейский. — Не стану ударять лицом в грязь. Думают, будто я пьяный. За кого они меня принимают? В воскресенье утром! Я много чего повидал в этом городе, но…
— Слушайте, возьмите себя в руки. Вызвали лейтенанта Китса?
— Дома застали. Едет.
Эллери протопал по ступенькам. Вбежав в холл, увидел Делию, одетую в выходное скромное черное платье, в шляпе и перчатках, прислонившуюся к стене без кровинки в лице. Нервный растрепанный Альфред Уоллес держал ее за руку, что-то нашептывал. Картина мигом изменилась: заметив Эллери, Делия что-то быстро бросила секретарю, выдернула руку, шагнула вперед. Уоллес удивленно оглянулся, метнулся за ней, как бы боясь остаться один.
— Эллери!
— Как мистер Прайам?
— Сильно потрясен.
— Не могу его упрекнуть, — пробормотал Уоллес, вытирая лицо носовым платком в трясущейся руке. — Врач сейчас будет. Мы ничем помочь не можем.
— Что вы там сказали про игрушки? — Эллери торопливо пошел через холл с уцепившейся за его руку Делией. Уоллес остался на месте, по-прежнему утирая лицо.
— Про какие игрушки? Я сказала…
Эллери споткнулся и замер в дверях.
Другой патрульный из полицейской машины в сбитой на затылок фуражке сидел верхом на стуле, беспомощно озираясь вокруг.
Роджер Прайам лежал неподвижно, глядя в потолок.
Кругом — на самом Роджере, на простынях, одеяле, на полках инвалидного кресла и пишущей машинке, на полу, на мебели, на раскладушке Уоллеса, на подоконниках и карнизах, в топке и на каминной полке — повсюду… лягушки.
Лягушки и жабы.
Сотни лягушек и жаб.
Крошечные древесные жабы.
Желтоногие лягушки.
Лягушки-быки.
Головки у всех свернуты.
Комната была усеяна мертвыми лягушками.
Эллери был ошеломлен. В дальних темных углах подсознания абсурдный бред с лягушками далеко не смешон. За черным нильским бычком с орлом на спине и жуком на языке стоит бог Апис; за абсурдом маячит страх. Страх — извечный тиран. В середине двадцатого века принял облик гигантского гриба. Почему ж не лягушки? Господь за пленение иудеев покарал Египет, поразив его жабами, — жабы, кровь, дикие звери, убитые первенцы… Невозможно винить неподвижно застывшего Роджера Прайама. Роджер знаком с божественным промыслом — сам божок в своем роде.
Пока Китc с патрульными бегали по дому, Эллери расхаживал по гостиной, стараясь собраться с мыслями. Происходившее его злило и зачаровывало. Никакого смысла. Никакой связи. Вот в чем власть над непосвященными, внешний вид для невежественной толпы. Но сам Прайам вхож во внутренний храм. Ему известно то, чего другие не знают. Известен смысл бессмыслицы. Известна природа тайны, с которой она связана. Знание не всегда сила; определенность не всегда успокаивает. Такое знание парализует, такая определенность страшит.
Он грыз большой палец под портретом испанского гранда, когда выскочил Китc.
— Ну, врач ушел, лягушек собрали, давайте посоветуемся.
— Конечно.
— По-вашему, третье предупреждение Прайаму?
— Да.
— А по-моему, — детектив тяжело повалился в массивное кресло, — чушь собачья.
— Не совершайте подобной ошибки.
Китc смерил его негодующим взглядом:
— Я на такую белиберду не клюю, мистер Квин. Не верю, даже видя своими глазами. Для чего злоумышленнику столько хлопот? — Судя по тону, сам детектив предпочел бы простую хорошую пулю.
— Как Прайам себя чувствует?
— Жив. Проблема с доктором Волютой. Кажется, мы прервали его свидание с некой блондиночкой в Малибу. Он принял лягушек за личное оскорбление. Диагностировал шок, дал снотворное и помчался к машине.
— Вы говорили с Прайамом?
— Да я-то говорил, только он со мной — нет.
— Ничего не сказал?
— Сказал, что проснулся, дернул за веревочку, которая у него свет зажигает, увидел зверюшек и больше ничего не помнит.
— Не дал никаких объяснений?
— Неужели считаете, что у него есть этому объяснение?
— Такой крепкий мужчина, как наш приятель Прайам, лейтенант, не падает в обморок при виде сотни лягушек, даже если они валяются по всей постели. Слишком сильная реакция. Конечно, он знает, в чем дело. И поэтому испугался до умопомрачения.
Китc покачал головой:
— Что теперь будем делать?
— Выяснилось что-нибудь?
