жирной смерти таково, что большинство молодых здоровых людей, зараженных ею, выздоравливает.
— Но эта болезнь распространяется как чума, верно? Болезнь заразна?
Не повернув головы, Торес Лахл проговорила:
— Я не могла оставить Шокерандита умирать. Я ведь врач.
— Если вы врач, то должны знать, какую опасность он представляет.
— Я знаю, знаю, — ответила Торес Лахл. Она тряхнула головой, быстро повернулась и торопливо скрылась в проходе, ведущем к трапу вниз, в каюты.
Возле двери, за которой лежал без памяти Шокерандит, она остановилась и помедлила. Прикрыв глаза рукой, она быстро обозрела свою прежнюю жизнь, то, чем эта жизнь обернулась теперь — нищету, в которой она жила, и неопределенность, окружавшую их движущийся вдоль северного материка корабль. Что толку в даре сознания, которым не обладают даже фагоры, если, все понимая, ты не в силах изменить порядок вещей, ни настоящий, ни будущий?
Вот она ухаживает за человеком, который отнял жизнь у ее мужа. Более того — Торес уже не сомневалась в этом — и сама она заразилась. Она знала, что теперь болезнь с легкостью поразит всех на корабле; теснота и антисанитария, царящие на «Новом сезоне», делали судно раем для эпидемии. Надо же, как обошлась судьба с ней... но возможно ли, что какая-то ее часть довольна тем, чем обернулась ее жизнь, довольна даже теперь?
Она отперла дверь, налегла на нее плечом, чтобы открыть, и вошла в каюту. Здесь она провела два прошедших дня, ни с кем не общаясь и лишь изредка выбираясь на палубу глотнуть свежего воздуха.
Тем временем Беси совершала обход многочисленных родственников Одима, разместившихся в нескольких каютах. Ее главной помощницей была старая бабушка, которая так восхитительно готовила печенье-савриллы. Эта старушка ухитрилась готовить даже здесь, на угольной жаровне, наполняя проход между каютами поразительными ароматами, одновременно утешая и успокаивая самых перепуганных мамаш из семейства Одима.
Все семейство разместилось на неизменных оттоманках, сундуках и коврах, по обыкновению погрузившись в леность, хоть и перемежаемую теперь жалобами на тяготы корабельной жизни. Возвышенным слогом родственники оповестили Беси и всех, кто изъявил желание слушать и не говорить одновременно о том же, о прозреваемых ими опасностях подобного плавания. «Они еще не знают, — подумала Беси, — о том, что опасности плавания не идут ни в какое сравнение с опасностями, которые таит в себе болезнь, чума!» Если чума доберется до трюма и кают, то сколько из этих совершенно беззащитных перед поветрием слабых людей сумеет выжить? Она решила оставаться с родственниками Одима во что бы то ни стало, тайно вооружившись небольшим кинжалом.
Торес Лахл все время сидела одна и ни с кем не разговаривала, даже когда ненадолго выбиралась на палубу.
На третье утро Торес Лахл увидела небольшой айсберг, плывущий параллельным курсом с их судном. И вновь, в это третье утро, уже в лихорадке, она по заведенному порядку вернулась к своему дежурству. Дверь поддалась ей гораздо неохотнее, чем раньше.
Лутерин Шокерандит лежал в небольшой каюте неправильной формы, скорее в чулане или на складе, расположенной на носу «Нового сезона». В центре каюты высился столб, поддерживающий потолок, в остальном пространстве места хватало только для сундука с одной стороны столба и корзины, нескольких вязанок сена, плиты и четырех перепуганных флебихтов, привязанных у небольшого иллюминатора. Света, сочащегося в иллюминатор, было достаточно для того, чтобы Торес Лахл сумела разглядеть пятна на полу и привязанную к нижней койке крупную фигуру. Она заперла за собой дверь, на миг прислонилась к ней, потом шагнула к распростертой фигуре.
— Лутерин!
Шокерандит пошевелился. Над левой рукой Лутерина, которую Торес привязала за кисть к ножке кровати, приподнялась голова и больной стал похож на черепаху. Один глаз приоткрылся и глянул на девушку из-под упавших на лицо волос. Рот открылся, раздался хрип.
Торес набрала в кружку воды из стоящего возле плиты ведерка и дала больному напиться.
— Еще еды, — просипел он.
Она уже знала, что Лутерин выживет. Это были первые слова, которые он сказал ей с тех пор, как они оказались на борту «Нового сезона», с тех пор как его, беспамятного, принесли сюда. Шокерандит снова мог связно мыслить. И все равно она не позволяла себе прикасаться к нему — слишком это было рискованно — даже при том, что для безопасности он был связан по рукам и ногам.
На плите лежали остатки жареного флебихта, которого она недавно убила. Она разделала козленка мясницким ножом и приготовила на углях как смогла. Длинные, закрученные штопором рога и шкура с кудрявой белой шерстью лежали вместе с другими останками в углу каюты.
Подавая Шокерандиту порцию флебихта, Торес Лахл впервые подумала о том, до чего славно выглядит жареное мясо. Шокерандит прижал мясо локтем и принялся жадно рвать зубами. Время от времени он бросал на девушку косые взгляды. Но в его глазах больше не было безумной ярости. Булимия закончилась.
Для нее было мукой вспоминать, как он ел прежде, совсем недавно, — как дикий зверь. Она поглядела на его руки, еще влажные от пота, выступившего от прежних усилий, и подумала, как приятно было бы, наверно, запустить зубы в эту плоть. И схватила с плиты кусок жареного мяса.
Все уже было наготове — цепь и наручники. Торес Лахл упала на колени и так подползла к цепи, потом тщательно приковала себя к центральному столбу каюты. Сковав обе руки, она неловко закинула ключ в угол каюты, подальше от себя, так, чтобы не достать. От спертого воздуха и вони у нее закружилась голова — здесь смешалось множество запахов: запах мужского тела, вонь содержимых в неволе животных и их навоза, все это замешанное на угольном чаде. Она резко вздохнула, пытаясь прояснить голову, потом попробовала отползти подальше, насколько позволяла цепь, ногами вперед, бессильно мотая головой, словно на сломанной шее. Кусок флебихта она прижимала к себе, словно ребенка.
Мужчина продолжал лежать на своем месте, молча глядя на нее. Наконец он разлепил губы, и с них сорвалось ее имя — он позвал Торес. Их взгляды на мгновение встретились, но в ее глазах уже не было мысли — это был блуждающий взгляд слабоумной.
Оскалившись, Шокерандит попытался подняться и сесть. Он был надежно привязан к кровати. В самый тяжелый период недуга, когда вирус «гелико» достиг гипоталамуса и Лутерин отчаянно бился и рвался из пут, кожаные веревки на руках и ногах выдержали.
Пытаясь сейчас освободиться, он обнаружил, что рядом с ним лежит пара щипцов с плоскими зажимами, какие используют, чтобы брать раскаленные докрасна угли. Но щипцы были бесполезны, ими веревки не разрежешь. Обессилев, он на некоторое время погрузился в сон, а проснувшись, возобновил попытки освободиться.
Он пытался звать на помощь. Но никто не пришел. Страх перед жирной смертью был слишком велик. Возле центрального столба лежала женщина, совершенно неподвижная. При желании он мог дотянуться до нее ногой и толкнуть. В углу каюты, поднимая головы от сена, блеяли животные. В темноте их глаза светились желтым. Шокерандит был привязан так, что лежать он мог только лицом вниз. Онемение и скованность постепенно покидали его руки и ноги. Он попробовал оглядеться. Подняв голову настолько, насколько это было возможно, он взглянул вверх, на потолок. Примерно на середине расстояния от его койки до потолка из стены торчала деревянная балка. В балку был воткнут длинный кинжал.
Несколько минут он смотрел из неудобного положения на кинжал. Рукоятка кинжала была совсем близко от него, но он не мог и надеяться взять кинжал — мешали веревки. Лутерин не сомневался, что, прежде чем приковать себя, Торес Лахл воткнула этот кинжал намеренно. Но почему именно туда?
Он почувствовал, как в бок впились латунные щипцы. В его сознании мгновенно возникла связь, а после — благодарность умнице Торес. Извиваясь как червяк, он сумел
