Рассуждения о Франции

Если бы совершенство было уделом человеческой природы, то всякий законодатель выступал бы лишь единожды; хотя все наши произведения несовершенны и по мере повреждения политических учреждений Суверену приходится идти им на помощь с новыми законами, но все же человеческое законодательство приближается к своему образцу путем той прерывности, о которой я только что говорил. Отдых столь же его возвышает, что и первоначальное дело: чем больше оно совершает работы, тем более его произведение является человеческим, то есть непрочным.

Обратитесь к трудам трех национальных собраний Франции — какое необыкновенное количество законов!

Начиная с 1 июля 1789 года и по октябрь 1791 года, национальное собрание приняло их в числе: 2557.

законодательное собрание за одиннадцать с половиной месяцев приняло: 1712. (стр.91 >)

Национальный Конвент, с первого дня Республики и по 4 брюмера 4-го года (26 октября 1795 г.), за 57 месяцев, принял: 11210.

ИТОГО — 154792.[140]

Я сомневаюсь, что три рода Королей Франции произвели на свет собрание такой силы. Когда размышляешь об этом бесконечном количестве законов, то испытываешь поочередно два весьма различных чувства: первое есть восхищение или, по меньшей мере, удивление; вместе с г-ном Бёрком[141] удивляешься тому, что эта нация, легкомыслие которой вошло в пословицу, породила столь упорных тружеников. Здание этих законов есть творение Атлантово, вид которого ошеломляет. Но удивление сразу же переходит в жалость, когда подумаешь о ничтожестве этих законов; и тогда видишь лишь детей, которые убиваются ради построения огромного карточного дома.

Почему столь много законов? — Потому что нет никакого законодателя.

Что сделали так называемые законодатели в течение шести лет? — Ничего; ибо разрушение не есть созидание.

Не устаешь от созерцания невероятного зрелища нации, наделившей себя тремя конституциями за пять лет.[142] Ни один законодатель не колебался; он говорит (стр.92 >) fiat[143] на свой лад, и махина движется. Несмотря на различные усилия, которые предприняли в этом смысле три собрания, дела шли все хуже и хуже, поскольку сочинению законодателей все более и более не хватало постоянного одобрения Нации.

Конституция 1791 года несомненно представляет собой прекрасный памятник безумству; необходимо, однако, признать, что этот памятник вызвал восторг Французов; и большинство нации с охотой, хотя и очень безрассудно, принесло присягу Нации, Закону и Королю. Французы до такой степени увлеклись той конституцией, что спустя много времени, когда вопрос о ней больше не стоял, довольно часто среди них слышались речи о том, что для возвращения к истинной монархии надо бы пройти черезконституцию 1791 года. В сущности, это походило на то, как если бы сказали, что для возвращения из Азии в Европу надобно пройти через луну; но я говорю только о факте.[144]

Конституция Кондорсе[145] никогда не была подвергнута испытанию, она этого и не стоила; та конституция, которую ей предпочли и которая являлась делом (стр.93 >) рук нескольких головорезов,[146] нравилась, однако, им подобным, а фаланга ее почитателей благодаря Революции немалочисленна во Франции; таким образом, если все брать в расчет, за сегодняшней конституцией среди всех трех стояло наименьшее число заговорщиков. В первичных ассамблеях, которые ее принимали (судя по тому, что заявляют правители), многие их участники наивно написали: принято за неимением лучшего. Таково, действительно, общее настроение Нации. Она подчинилась из-за усталости, отчаявшись найти что-то лучшее: при переизбытке зол, ее удручающих, она поверила, что может перевести дух под этим чахлым деревцем; она предпочла дурную гавань бушующему морю; но нигде не было видно убежденности и сердечного согласия. Если бы эта конституция была создана для Французов, то благодаря непобедимой силе опыта она каждодневно приобретала бы новых сторонников: однако происходит как раз обратное; ежеминутно видны новые отступники от демократии: только равнодушием, только страхом держится трон Пентархов;[147] самые проницательные и самые беспристрастные путешественники, объездив Францию, единодушно заявляют: Это Республика без республиканцев.

Но если сила правителей вся целиком коренится в любви подданных, в чем столь много увещевали королей; если страх сам по себе есть недостаточное средство поддержания суверенитетов, то что же должны мы думать о французской Республике? (стр.94 >)

Откройте[148] глаза и вы увидите, что она не живет.[149] Какой громадный аппарат! какое множество пружин и колес! как грохочут сталкивающиеся одна с другой части! какое великое множество людей, занимающихся устранением произведенного ущерба! Все возвещает о том, что природа не имеет никакого отношения к этим движениям; ибо первая черта ее творений есть мощь, к которой добавляется экономия средств: поскольку все размещается на своих местах, нет никаких сотрясений, никаких колыханий. Из-за слабости всех трений нет никакого шума, и это молчание величественно. Именно так в физической механике — полным равновесием, сбалансированностью и точной симметрией частей — достигается то, что сама торжественность движения предстает перед удовлетворенным глазом как покой. (стр.95 >)

Таким образом, суверенитет полностью отсутствует во Франции. Все искусственно, все насильственно, все предвещает, что подобный порядок вещей не может быть прочным. [150]

Современная философия одновременно слишком материальна и слишком самонадеянна, чтобы увидеть истинные пружины политического мира. Одно из ее безумий составляет вера в то, что какое-то собрание может учредить нацию; что конституция, то есть совокупность основных законов, которые годятся для нации и которые должны снабдить ее той или иной формой правления, представляет собой такое же произведение, как любое иное, требующее лишь ума, знаний и упражнений; что можно обучиться своему ремеслу основателя, и что люди, однажды это замыслив, могут сказать другим людям: соорудите нам правление, как говорят рабочему: соорудите нам пожарный насос или чулочновязальный станок.

Однако есть истина столь же доказуемая в своем роде, как теорема в математике: что никакое великое учреждение не является результатом обсуждения, что человеческим произведениям присуща бренность, соответствующая количеству людей, в них участвующих, и научному и рассудочному снаряжению, которое к ним применяется априори.

Писаная конституция, подобная той, которая правит сегодня Французами, является лишь автоматом, который имеет одни внешние формы жизни. Человек, предоставленный своим собственным силам, есть в (стр.96 >) лучшем случае изделие Вокансона; [151] чтобы быть Прометеем, надо вознестись на небеса; ибо законодатель не может себе подчинять ни силой, ни рассудком.[152]

Можно сказать сейчас, что опыт произведен; внимательность изменяет тем, кто говорит, что французская конституция идет вперед: конституцию принимают за правление. Последнее представляет собой весьма развитый деспотизм, который лишь слишком быстро шагает; но конституция существует разве что на бумаге. Ее соблюдают, ее нарушают в зависимости от интересов правителей;[153] народ ни за что не считают, и оскорбления, которые его господа ему наносят, облекая в формы уважения, вполне способны излечить его от заблуждений.

Жизнь правления в некотором роде столь же реальна, как жизнь человека; ее чувствуешь или, лучше сказать, ее видишь, и никто не может ошибиться на этот счет. Я умоляю всех Французов, имеющих совесть, спросить себя, не пришлось ли им совершить известное насилие над собой, чтобы наделить своих представителей званием законодателей; не вызывает ли у них это церемониальное и куртуазное звание легкого напряжения, несколько напоминающего то, которое они испытывали, при старом порядке, когда им (стр.97 >) хотелось протитуловать Графом или Маркизом сына королевского секретаря?