Рассуждения о Франции

(стр.121 >) тебе, добрый хлебопашец, трудолюбивый ремесленник, мирный горожанин, кем бы ты ни был, которому небо дало безвестность и счастье! Думай, стало быть, о том, что ты вместе с тебе подобными образуешь почти всю Нацию; и что целый народ страдает от всех зол анархии лишь потому, что горстка мерзавцев его пугает собственным его Королем, которого страшится сама.

Продолжая отвергать Короля, народ упустит прекраснейшую возможность, какой у него не будет больше никогда, поскольку он рискует быть подчиненным силе вместо того, чтобы самому короновать своего законного суверена. Какую заслугу он имел бы перед этим государем! какими ревностными усилиями и любовью король постарался бы вознаградить преданность своего народа! Воля нации всегда была бы перед глазами короля, воодушевляя его на великие свершения и настойчивый труд, требующиеся для возрождения Франции от ее главы, и всякое мгновение его жизни посвящалось бы счастью Французов.

Но если они упорствуют в отвержении Короля, то знают ли, какая участь их ждет? Французы сегодня достаточно закалены несчастиями, чтобы выслушать жестокую правду: как раз посреди припадков их фанатической свободы у бесстрастного наблюдателя часто возникало искушение воскликнуть подобно Тиберию: О homines ad servitutem natos![192] Известно, что существует несколько видов храбрости, и Француз, вполне определенно, не обладает всеми. Бесстрашный перед врагом, он не является таковым перед властью, даже самой несправедливой.[193] Никто не сравняется в терпении с этим народом, называющим себя свободным. За (стр.122 >) пять лет его заставили согласиться на три конституции и на революционное правительство. Тираны сменяют друг друга, и народ вечно повинуется. Любые его усилия выбраться из своего ничтожества всегда оказывались безуспешными. Его хозяевам же удавалось сразить его, издеваясь над ним. Они говорили народу: Вы думаете, что не желаете этого закона, но, будьте уверены, вы его желаете. Если вы осмелитесь отказаться от него, мы расстреляем вас картечью, наказав за нежелание принять то, что вы хотите. — И они, хозяева, так и поступили.[194]

Немногого недоставало, чтобы французская нация по сию пору пребывала бы под отвратительным игом Робеспьера. Конечно, она вполне может поздравить себя, но не гордиться тем, что удалось спастись от этой тирании; и я не знаю, были ли дни ее порабощения более позорными для нее, нежели день ее освобождения.

История девятого термидора не была долгой: несколько злодеев истребили нескольких злодеев.

Без этой семейной свары Французы томились бы еще под скипетром Комитета общественного спасения.

И в этот самый миг не продолжает ли небольшая кучка мятежников заводить речь о том, чтобы посадить одного из [лиц] Орлеанского дома на трон? Не хватает еще Французам и такого бесчестья — терпеливо наблюдать за тем, как поднимают на щит сына казненного вместо брата мученика; и однако ничто не обещает, что они не подвергнутся этому унижению, если не поспешат вернуться к своему законному (стр.123 >) суверену.[195] Они предоставили такие доказательства своего долготерпения, что могут уже не бояться позора любого рода. Великий урок, я не скажу, французскому народу, который, более чем все другие народы мира, всегда принимал своих властителей и никогда их не будет выбирать, но небольшому числу добропорядочных Французов, которые станут влиятельными в силу обстоятельств: не следует ничем пренебрегать, чтобы вырвать нацию из этой унизительной нерешительности и передать ее в руки ее Короля. Конечно же, он человек, но есть ли у нации надежда быть управляемой ангелом? Он — человек, но сегодня есть уверенность: он это понимает, а это уже многого стоит. Если воля Французов снова возведет его на отеческий Престол, он соединится со своей нацией, которая найдет в нем все: доброту, справедливость, любовь, признательность и неоспоримые таланты, вызревшие в суровой школе испытаний.[196]

Французы, казалось, мало уделили внимания словам примирения, с которыми Король обратился к ним. Они не хвалили его обращение, они его даже критиковали и, вероятно, забыли о нем; но однажды они отдадут ему справедливость; когда-нибудь потомки назовут этот документ образцом мудрости, искренности и королевского слога. (стр.124 >)

Долг каждого настоящего Француза в сей момент — трудиться без устали, дабы направить общественное мнение в пользу Короля и представить все возможные его деяния в благоприятном свете. Именно на этом роялисты должны с крайней строгостью проверить себя и не строить никаких иллюзий. Я не Француз, я в стороне от всех интриг, я ни с кем не знаком. Но я представляю себе, как некий французский роялист произносит: «Я готов пролить свою кровь за Короля: однако, не отступая от моей верности ему, я не могу запретить себе порицать его, и т. д.». Я говорю в ответ этому человеку то, что его совесть, без сомнения, скажет ему лучше меня: Вы клевещете на мир и на самого себя; если вы способны пожертвовать жизнью за Короля, то пожертвуйте своими пристрастиями. Впрочем, он не нуждается в вашей жизни, но весьма — в вашем благоразумии, в вашем взвешенном рвении, в вашей безусловной преданности, даже в вашей снисходительности (чтобы все предположить); сохраните вашу жизнь — она ему не надобна сейчас, но окажите ему услуги, в которых он нуждается: верите ли вы, что самыми героическими из них были бы те, о которых шумят в газетах? напротив, самые невидные могут быть наиболее деятельными и наиболее возвышенными. Здесь речь вовсе не идет об интересах вашей гордыни; удовлетворите вашу совесть и того, кто вам ее дал.

Как те нити, которые ребенок по одной разорвал бы играючи, если сплести их в канат, должны держать якорь высокобортного корабля, так и масса незначительных замечаний способна создать мощнейшее оружие. Как же не послужить Королю Франции, борясь с этими предрассудками, неизвестно как возникающими и непонятно почему живучими! Разве не упрекали Короля в бездействии люди, считающие себя в сознательном возрасте? А разве другие не сравнивали его высокомерно с Генрихом IV, замечая, что для отвоевания (стр.125 >)своей короны этот великий государь мог бы найти иное оружие, нежели интриги и посулы? Но если уж заниматься острословием, то почему же не упрекают Короля в том, что он не завоевал Германию и Италию, подобно Карлу Великому, чтобы там жить благородно в ожидании, когда Франция соблаговолит внять голосу рассудка?.[197]

Что же касается более или менее многочисленной партии, яростно нападающей на Монархию и Монарха, то возбуждает ее отнюдь не одна только ненависть и, представляется, что это сложное чувство заслуживает разбора.

Во Франции нет умного человека, который бы так или иначе не презирал себя. Национальный позор удручает все сердца (ибо никогда еще народ так не презирали презреннейшие властители); значит, есть нужда в самоутешении, и добропорядочные граждане утешаются каждый по-своему. Но человек ничтожный и развращенный, чуждый всем возвышенным идеям, мстит за свои прошлые и нынешние обиды, созерцая с невыразимым сладострастием, свойственным только подлым людям, зрелище унижаемого величия. Дабы вознестись в собственных глазах, он обращается к королю Франции и удовлетворяется своим ростом, сравнивая себя с этим поверженным колоссом. Мало-помалу, уловкой своего разнузданного воображения, он доходит до того, что смотрит на это великое падение как на дело своих рук; он наделяет одного себя всей силой Республики; он обрушивается на Короля; он заносчиво именует его так называемым Людовиком XVIII; и целит в Монархию своими отравленными стрелами, а если этими стрелами удается испугать нескольких шуанов, то он встает как один из героев Лафонтена: Я, стало быть, великий полководец. (стр.126 >)

Нужно еще учитывать и страх, горланящий против Короля из-за того, что его возвращение якобы снова вызовет пальбу.

Французский народ, не позволяй прельстить себя изощрениями частного интереса, тщеславием или малодушием. Не слушай больше болтунов: во Франции слишком много умничают, а умничанье приводит к потере здравого смысла. Отдайся без страха и упрека непогрешимому инстинкту совести. Ты хочешь возвыситься в собственных глазах? хочешь обрести право на самоуважение? хочешь поступить суверенно?… Призови твоего Суверена.[198]

Совершенно посторонний для Франции, которую я никогда не видел, [199] и будучи в невозможности чего-либо ожидать от ее короля, которого мне никогда не узнать,[200] если я и предлагаю нечто ошибочное, то Французы могут по меньшей мере воспринять эти заблуждения без гнева, как промахи полностью бескорыстные.