на ночь. А завтра уже не придешь? - спросил Александр. Не знаю, ответил я, может быть. Если хотите, я в любом случае загляну к вам. Хотите? - повторил я, радуясь, что могу предложить им хоть такую малость. Да, да! - закричали они, и я понял, что покорил их сердца, непонятно, правда, чем, разве только достойным восхищения молчанием, редкостной способностью исполнять обязанности кормилицы, в остальном предоставляя их самим себе. Воспользовавшись своей популярностью, я отправил их спать. А почитать можно? - спросил Антуан. Пятнадцать минут, не больше, ответил я, и не забудьте почистить зубы. Спокойной ночи, свет погасите сами.
Мы еще не приняли душ, вставил Александр.
Душ пропустим, сказал я. Вы от этого не умрете. Надевайте пижамы.
Тут я, конечно, рисковал, зная, как строго у них выдерживаются правила гигиены. Мальчики, однако, послушались. Я поцеловал их в лоб, затолкал в комнату и кинулся к телефону.
Как бы не так. Телефон не отвечал. Было уже четверть десятого, дети не спали, а через сорок пять минут у меня было назначено свидание на барже. И не просто назначено, я обязан был на него прийти. Или связаться с Одри и предложить ей навестить меня у нее дома.
Главное сейчас, решил я, это чтобы дети заснули. Я намеревался бросить их, чтобы вовремя встретиться с их матерью. Но они не должны были знать, что остаются одни.
Я заглянул к ним в спальню. Они тихонько переговаривались при потушенном свете. Я велел им замолчать и спать. Предупредил, что выйду на минутку взглянуть на барсов, дескать, Симон просил. Просил посмотреть, хорошо ли Фоли спит по ночам, объяснил я, он беспокоится, Фоли, похоже, играет вместо того, чтобы спать, а это ей не на пользу.
Моя ложь произвела, вероятно, впечатление, но вопросов задавать они не стали.
Спите, сказал я. Я прикрою дверь, потому что в гостиной свет. Но совсем закрывать не буду. Хорошо?
Хорошо, ответил Александр.
Не волнуйся, сказал Антуан.
Я собрался, надел куртку и с ключами в руке набрал номер. Никого. Время - девять сорок пять. Я вышел.
Миновав ограду Ботанического сада, я нажал кнопку светофора, перешел набережную Сен-Бернар и проделал по берегу тот же путь, что прошлым вечером, только быстрее. Баржа стояла без огней. И только на покатой лужайке, где я сидел накануне, я заметил женскую фигуру, тоже сидящую, и пришел к выводу методом исключения, что это Одри. Ее освещал фонарь. Она мало походила на женщину, которую я видел в последний раз месяца четыре назад в присутствии Симона и Клеманс. Круги под глазами оттеняли ее взгляд, взгляд этот терялся, но не в пустоте, а, как мне показалось, на пути к моему - пути трудном, рискующем вот-вот оборваться на стадии избирательной слепоты, которая помешает ей меня увидеть. Она и в самом деле не вставала, это я шел к ней.
Взгляд, отделившись от нее, летел посланником, облеченным всеми полномочиями, которыми наделила его подпертая сцепленными ладонями поникшая усталая голова на таких же усталых плечах. В этом взгляде я прочитал то же стремление к узнаванию, какое чувствовал сам, она как будто ждала, когда я подойду ближе и она окончательно убедится, что это я, словно бы, приближаясь к ней, я разорвал тонкую пелену сна, ее и моего тоже, и попал в реальность, где мы родились друг для друга в самую минуту нашего свидания.
Наклоняясь к ней для поцелуя, я украдкой взглянул на часы и констатировал ровно десять. Теперь я узнал ее окончательно, точнее, удостоверился, целуя, что это она, хотя уже не видел ее целиком, а еще точнее, понял, что она не совсем та, с которой я был знаком, и что мы встретились впервые. В этой встрече было что-то волнующее, как если бы она и в самом деле ждала меня не для разговора, а для того, чтобы родился скрытый от посторонних глаз ночной поцелуй в щеку, родился вдали от городской суеты, вне времени, ибо время все сосредоточилось в настоящем, не связанном с нашими жизнями, но наполненном ими, будто бы они слились в одну совсем еще короткую жизнь, новую и непредсказуемую.
Меня заносит. У нас было обыкновенное деловое свидание, и поцелуем мы лишь вознаградили друг друга за пунктуальность. Кроме того, Одри, вероятно, еще и благодарила меня за готовность оказать ей помощь. И все же ощущение возникшей близости - ощущение встречи - не исчезало, возможно, потому, что, будучи едва знакомы, мы неожиданно оказались связаны доверительностью разговора, который нам предстоял.
Я ждала тебя, сказала она, поднимаясь с травы, видимо поняв по моему поведению, что я не собираюсь рассиживаться, а, наоборот, намерен увести ее отсюда, куда-нибудь подальше от темной баржи; я взял ее под руку и увлек направо, объясняя, что оставил мальчиков одних.
Скорей, сказал я.
Мы шли быстро, я вел Одри к ее собственным детям, которых она покинула, не сказав ни слова, но возможность увидеть их, похоже, мало ее волновала. Она, судя по всему, как я и думал, не собиралась будить их, если, конечно, и в самом деле не решила вернуться к Симону, но последнее, по мере того как сокращалось расстояние до зверинца, казалось мне все менее вероятным. Какое-то сомнение или просто физическая усталость вынуждали Одри то и дело замедлять шаг, и мне приходилось ее слегка подталкивать; узнав, что сегодня вечером я сижу один с ее детьми, она никак не отреагировала, словно это было совершенно естественно с моей стороны; но какие бы чувства она ни питала к детям, я видел, что она безо всяких угрызений совести оставила их на попечение Симона, доверилась на время его слову, будто бы открыла скобку и закроет, когда сочтет нужным; только вот возвратиться к Симону даже сегодня вечером, когда его нет, было выше ее сил. И, разумеется, только отсутствие Симона позволяло мне чуть ли не насильно тянуть ее к дому.
Тут можно возразить, что я приписывал ей мотивы поведения, не заботясь об их достоверности, или попросту думал за нее. Это справедливо. Да, я вел ее, и я же заполнял своими мыслями ее молчание. Меня мало беспокоило, ошибаюсь я или нет. Я испытывал совершенно новое ощущение, новое не только по отношению к ней, но и вообще в моей жизни, Одри казалась настолько покорной, настолько безропотной, что я невольно отдавал ей все: руку, которая ее вела, время, силы, мысли. Я словно бы шел с женщиной, выздоравливающей после тяжелой болезни, она ждала меня, чтобы поговорить о другом человеке, но не говорила о нем. Наверное, нужно было довести ее до дома и наконец остановиться, потому что ходьба, как видно, несмотря на то что я сжимал ее руку, или, может, именно поэтому, мешала ей найти слова, которые она через меня предназначала Симону, и выстроить их так, чтобы они обрели смысл, она словно бы полагала, что неподвижность тел послужит им опорой и тогда они впишутся в тишину, которая невозможна при ходьбе.
Я тебя ждала, повторила она, когда мы по проложенной среди кочек парка Тино Росси лестнице поднимались к набережной Сен-Бернар. Я ждала тебя три дня.
Она высвободила локоть и сама взяла меня под руку. Сжала мне локоть. Я понял, что происходит что-то ненормальное. Отстранился слегка. Не то чтобы я хотел от нее освободиться, вовсе нет, мне даже понравилось, что она взяла меня под руку, это было трогательно, но замедляло ходьбу. И потом, насчет трех дней тоже не очень понятно.
Надо было позвонить раньше, сказал я. Я бы пришел.
Мы стояли теперь на тротуаре набережной Сен-Бернар, от зверинца нас отделяла лишь бешеная скорость проносившихся мимо автомобилей, такая, что, несмотря на их малое количество, мы не могли перейти улицу без риска. Я нажал кнопку светофора. У края проезжей части теплой ночью мы стояли одни и ждали, когда светофор позволит нам двинуться дальше. Я нервничал. Из-за детей.
Я не хотела звонить тебе раньше, сказала Одри, отпустив мою руку. Это трудно объяснить.
Для машин наконец зажегся красный.
Объяснишь потом, сказал я. Переходим.
Я ступил на проезжую часть. Ей пришлось последовать за мной. Хочешь не хочешь. Открыл ворота своим ключом. Мы вошли в сад. Звери все уже попрятались, кроме, понятно, птиц по правую руку, спавших на открытом воздухе. Шум набережной остался позади, нас встретила темнота. Одри молчала, ожидая приглашения заговорить.
Мы обогнули фонтан, поднялись на крыльцо с колоннами, пошли по лестнице, ключи от квартиры я
