– Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю «возможно» потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии – и тогда, и теперь – в руках таких патриотов, как мы!
Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:
– Вы слышали о человеке по имени Таубер?
– О ком?
– О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца.
– Не помню, – пожал плечами Рошманн. – Ведь это было так давно. А что?
– Сядьте, – приказал Миллер. – И больше не вставайте.
Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее.
– Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил с собой. Вы слушаете? После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в других местах. Но главным образом в Риге. После войны он вернулся на родину, в Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный, что вы живы и никогда не пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски.
– Дневник умершего не доказательство.
– В суде – может быть, но не для меня.
– И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея?
– Нет, что вы! Но в них есть страница, которую вам нужно прочесть. – Миллер протянул бывшему эсэсовцу заранее вынутый из дневника листок. Там было рассказано, как Рошманн убил безымянного офицера, награжденного «Рыцарским крестом с дубовой ветвью».
Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера.
– Ну и что? – недоуменно спросил он. – Ведь тот человек меня ударил. К тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег.
Миллер бросил Рошманну на колени фотографию.
– Его вы убили?
Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами:
– Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет.
Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову.
– Его или нет?
Рошманн вновь посмотрел на фото.
– Ну хорошо, его. Что дальше?
– Это был мой отец.
Рошманн побледнел так, словно из него выкачали всю кровь. Челюсть отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего в метре от его лица твердой рукой сжимал Миллер.
– Боже мой, – прошептал он. – Значит, вы пришли сюда не ради евреев?
– Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю.
– Но откуда, как вы догадались, что это именно ваш отец? Ни я, ни написавший дневник еврей его имени не знали.
– Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии, – ответил Миллер. – Двадцать лет я больше ничего не знал. А потом прочел дневник. Дата, место и звание совпадали. Кроме того, моему отцу тоже был присвоен «Рыцарский крест с дубовой ветвью» – высшая награда за боевую доблесть. Его кавалеров в армии было не так много, а капитанов – просто единицы. Шанс, что два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен.
Рошманн понял, что столкнулся с человеком, против которого слова бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет.
– Вы хотите меня убить, – пробормотал он. – Но не делайте этого. Пощадите меня, Миллер. Я хочу жить.
Петер склонился к Рошманну и заговорил.
– А теперь послушай меня ты, кусок собачьего дерьма. Я внимал твоим завиральным речам до тошноты. У тебя хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы, были патриотами. На самом деле вы были чудовищной мразью, дорвавшейся до власти. За двенадцать лет вы смешали Германию с грязью так, как не удавалось никому за всю историю. От ваших деяний цивилизованный мир пришел в ужас, а моему поколению в наследство вы оставили такой позор, от которого нам до конца жизни не отмыться. Вы, сволочи, пользовались Германией и немецким народом до самого последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших трусов, чем вы, не производили на свет Германия и Австрия. Ради собственной выгоды и безудержной жажды власти вы уничтожили миллионы людей, а потом скрылись и оставили нас гнить в грязи. Вы первыми побежали от русских, вы расстреливали и вешали тех, кто отказывался гибнуть за вас. Вы разглагольствуете о патриотизме, даже не представляя, что он означает. Вы опошлили святое слово «камрад», именоваться которым имеют право лишь истинные товарищи по оружию. И еще одно скажу я вам от имени молодого поколения немцев, которое вы, очевидно, презираете. Успехи ФРГ к вам никакого отношения не имеют. Благополучием она обязана тем, кто работает с утра до ночи и в жизни своей никого не убил. А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно даже отчасти поступиться им, лишь бы таких убийц, как вы, среди нас не стало. Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет.
– Значит, вы все-таки хотите меня убить, – пролепетал Рошманн.
– Сказать по правде, нет. – Миллер пошарил за спиной, нащупал телефон и притянул его к себе.
Потом, не сводя пистолета с Рошманна, снял трубку, положил ее на стол и набрал номер. Затем со словами: «Есть в Людвигсбурге один человек, который желает побеседовать с вами» – поднес трубку к уху. Но ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился.
– Что, отключили телефон?
Рошманн покачал головой.
– Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте.
– Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь.
Миллер вспомнил о лежавшем поперек дороги столбе и тихо выругался. Рошманн ехидно улыбнулся:
– Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню.
– Мне придется пустить вам пулю в лоб, – бросил в ответ Миллер, – если вы не послушаетесь. – Он вынул наручники, которые по первоначальному замыслу Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну.
– Идите к камину, – приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем.
– Что вы собираетесь делать?
– Приковать вас к решетке, а потом пойти звонить.
Пока Миллер искал в окружавших очаг кованых завитушках подходящее место, Рошманн выронил наручники. Нагнулся за ними и едва не застал Миллера врасплох, схватив вместо них тяжелую кочергу. Он ударил ею, метя по коленям Миллера, но журналист успел отскочить, кочерга просвистела мимо, и Рошманн потерял равновесие. Миллер шагнул вперед, стукнул рукоятью пистолета по склоненной голове бывшего эсэсовца и, отступив, сказал:
– Еще один такой фокус – я вас убью.
Рошманн выпрямился, морщась от боли.
– Наденьте один браслет на руку, – приказал Миллер, и Рошманн повиновался. – Видите вон ту виноградную лозу? Ветвь рядом с ней образует петлю. За нее и зацепите второй браслет.
Когда Рошманн выполнил приказание, Миллер подошел к камину и убрал из-под рук эсэсовца кочергу и щипцы. Приставив дуло пистолета к сердцу Рошманна и обыскав его, вынул из карманов все, что эсэсовец мог кинуть в окно.
Тем временем к дому на велосипеде подъехал Оскар, вернувшийся из деревни. Увидев «ягуар», он
