блестящие ножи троянцев. И тогда я, не в жреческом одеянии, пошла по этому узкому проходу, обдаваемая горячим дыханием греков и холодом троянских ножей, шаг за шагом, от одной стены до другой. Все молчало. За моей спиной опускались клинки троянцев. Греки плакали. Как я любила своих троянцев.
Парис преградил мне путь. «Значит, ты, жрица, не дозволяешь воздать им тем же». Я ответила: «Да». Это было одно из слов, еще оставшихся у меня.
Пантой дал мне увидеть, что слова могут иметь и телесное действие. «Нет» имеет стягивающее, а «да» расслабляющее действие. Не знаю, как это получилось, каким образом дошло до этого, почему Эней отсутствовал так долго, только Пантой снова приблизился ко мне, хотя мы и терпеть не могли друг друга. Я начинала злиться без всякого повода, едва завидев его — тонкого, собранного, в жреческом женском одеянии, с этой крупной головой. Вечная язвительная усмешка. Я не выношу людей, от которых разит страхом. Он не выносил сочувствия, которое отдавало презрением. Я не заметила, как снова началась весна. Мы с ним стояли под оливами в роще Аполлона, был вечер. Мне вдруг пришло в голову, что я давно уже встречаю Пантоя только вблизи храма. «Да, — сказал он, — по ту сторону этой изгороди начинается опасность». Я пригляделась к нему повнимательнее. На какого зверя похож он теперь? На хорька, которому грозит опасность, который в страхе приподнял губу и обнажил клыки. Он нападает, потому что боится. Мне стало худо. На меня нахлынуло видение, и я не могла от него избавиться. Люди с дубинками выгнали хорька из норы возле храма, гонят его из заповедной рощи и убивают. С шипеньем и свистом он умирает. Пантой увидел ужас в моих глазах и бросился ко мне, он упал на меня, повторяя мое имя, молил о защите. Я уступила ему. Пошла навстречу. Но у него ничего не вышло. От ярости и разочарования он зашипел, как зверь.
Оказалось, что я спасла той ночью и его. Он тоже был в подвале среди пленных греков и не мог мне простить, что я не побоялась ножей. «Вам меня не получить, — шипел он. — Греки тоже меня не получат», — и показал мне капсулу с белым порошком. Он оказался прав. Ни мы, ни греки его не получили, он достался амазонкам.
Воительницам Пенфезилеи. Как выяснилось, Эней провел их в город тайными тропами. Он шел рядом с Пенфезилеей, ее черные густые волосы были спутаны. Показалось мне или на самом деле взгляд Энея был прикован к ней? За ними шла Мирина, маленькая лошадка, задохнувшаяся от долгого бега, теперь не имеющего цели. Она тоже тянулась к Пенфезилее. Что им нужно в Трое? Мне сказали, Эней сказал мне, они хотят сражаться. Прекрасно. Значит, мы уже дошли до того, что любой, кто хочет сражаться, мужчина или женщина, будет принят у нас? Да, сказал Эней, мы дошли до этого. Очень сдержанно он оценивал взглядом маленький тесный отряд женщин.
Мы лежали друг подле друга и говорили о Пенфезилее. Это было безумие. Ни словом не обмолвилась я о той ночи, когда греки умертвили пленных. Эней ни о чем не спрашивал. Белым сверкало его белое тело в темноте. Он коснулся меня. Но все молчало. Я плакала. Плакал и Эней. Безутешные, мы расстались. Любимый. Когда позднее мы расставались по-настоящему, слез не было. Утешения тоже. Вспышка гнева у тебя, решимость у меня, каждый понимал другого. У нас ничего еще не было кончено. Так расставаться тяжелее. Нет, легче.
Эти слова не имели для нас никакого смысла. Тяжелее. Легче. Можно ли различать такие тонкости, когда сама жизнь непереносима.
Что такое? Что происходит? Что нужно этим людям? Мой возница тайком подводит ко мне старух и стариков, старых людей из Микен, которые — так мне кажется — с почтением приближаются ко мне. «Ты видишь, Марпесса?» — «Я вижу, Кассандра». — «Ты догадываешься, что им нужно?» — «Так же, как и ты». — «Я не хочу». — «Скажи им, только это не поможет». — «Наш возница говорит за них. Они хотят узнать у тебя судьбу своего города».
Бедные. Как они похожи на моих троянцев.
Видишь, Эней, что я имела в виду: повторение. Этого я больше не хочу.
Если я им скажу, что не знаю, они мне не поверят. Скажи я им, что я предвижу, как это смог бы любой, они меня убьют. Это было бы не самым страшным, но собственная царица покарает их за это. Здесь не так, как в последнее время в Трое, — при мне нет соглядатаев. Итак, в плену я могу говорить свободно. Дорогие враги. Кто я такая, чтобы видеть в вас только победителей, а не тех, кто будет жить дальше. Кто должен жить для того, чтобы продолжалось то, что мы называем жизнью. Ведь бедные победители должны жить и за всех тех, кого они умертвили.
Я говорю им: если вы сможете больше не побеждать, ваш город будет жить.
«Разреши спросить тебя, провидица» (это возница). «Спрашивай». — «Ты не веришь в это?» — «Во что?» — «Что мы сможем не побеждать?» — «Я не знаю ни одного победителя, который смог бы». — «Тогда, получается, если победа идет за победой, это означает в конце гибель, значит, гибель в нашей природе?»
Вопрос вопросов! Что за умный человек.
«Подойди, возница. Слушай. Я думаю, что мы не знаем нашей природы. Мне известно не все. Может быть, в будущем появятся люди, которые сумеют свою победу обратить в жизнь». — «В будущем, провидица. А я спрашиваю о Микенах, о себе и своих детях. О нашем царском доме».
Я молчу. Я вижу труп его царя, истекающий кровью, как бык на бойне. Меня трясет. Побледневший возница отходит. Ему можно больше ничего не говорить.
Подходит мое время.
Кто была Пенфезилея? Разумеется, я была не вполне справедлива к ней, а она ко мне. Острый взгляд и острый язык делали ее, по-моему, слишком резкой. Каждое ее появление, каждое слово были вызовом. Она не искала в нас союзников. Она боролась не только против греков, но и против всех мужчин. Я видела, Приам боялся ее, а Эвмел окружал особо плотным кольцом безопасности. Но страх народа перед ее необузданностью ограждал ее прочнее любой службы безопасности. Мы догадывались, но не хотели знать: позади у нее то, что ждало нас впереди. «Лучше смерть в бою, чем жизнь в рабстве», — говорили ее амазонки. Одним движением руки она распоряжалась ими, как хотела: подзадоривала или утихомиривала. Она царила, как редко царит царь. «Эти женщины истребили своих мужей, — шептали в ужасе доблестные троянцы. — Они чудовища с одной грудью, другую, чтобы легче натягивать лук, они выжигают себе в самом раннем возрасте». А в действительности амазонки появлялись в храме Афины всегда со своим оружием и всегда с открытой прекрасной грудью. Артемида — так называли они Афину Палладу — сама носит копье, она не желает, чтобы мы приходили к ней безоружными. Жрецы освобождали храм от троянцев и предоставляли его воительницам для их диких обрядов. «Они убивают тех, кого любят, а любят, чтобы убивать», — сказал Пантой. Я странным образом часто встречала Пенфезилею и Мирину у Анхиза. Обыкновенно они не терпели мужчин рядом с собой. Анхиз относился к ним без всякого предубеждения, с лукавой улыбкой, и они уважали его. Всех женщин, бывавших там, я знала. Они хотят, говорили они, получше узнать друг друга.
Скоро стало ясно, что во многом они едины. Я говорю «они», потому что поначалу я держалась в стороне. Обитаемый мир, насколько мы его знали, все страшней, все быстрей оборачивался против нас. «Против нас, женщин», — сказала Пенфезилея. «Против нас, людей», — возразила Арисба.
Пенфезилея: Мужчины не останутся в накладе.
Арисба: Ты называешь так их гибель?
Пенфезилея: Они воины. Значит, то, что они делают, приносит им радость.
Арисба: А нам? Если бы мы все были воительницами?
Пенфезилея: Мы делаем то, что должны. Но нам это не доставляет никакой радости.
Арисба: Значит, мы должны делать то, что делают воины, чтобы показать им наше отличие от них!
Пенфезилея: Да.
Ойнона: Но так же нельзя жить.
Пенфезилея: Нельзя жить? Но можно умереть.
Гекуба: Дитя, ты хочешь, чтобы всему наступил конец?
Пенфезилея: Хочу. Я не знаю другого средства покончить с мужчинами.
Тут к ней подошла юная рабыня из греческого лагеря, опустилась на колени и приложила руки Пенфезилеи к лицу. Она сказала: «Пенфезилея, пойдем к нам». — «К вам? Куда?» — «В горы. В лес. В пещеры на Скамандре. Среди мертвецов и смерти есть другое — жизнь!»
Слова юной рабыни затронули и меня. Эти люди живут. Без меня. Они знают друг друга. У девушки,
