бывает и так: стерпится-слюбится. И сейчас он радостно думал: «Зина так соскучилась, что приехала раньше, чем кончилась вторая путевка. Она все-таки любит меня».
За завтраком Пучков невольно отрывался от еды и засматривался на Зину. Она сидела напротив, лицом к двери, и деловито работала вилкой. Падавший в окно солнечный луч отражался от боковинки никелированного самовара и освещал левую половину ее загорелого лица.
Чем ярче вырисовывались в свете солнца завитки ее русых волос, тем более приятный оттенок принимала кожа щеки и уха — свежая, будто только сейчас припеченная солнцем. Когда Зина поворачивалась, смело вздернутый кончик ее носа, просвеченный солнцем, казался розовым, полупрозрачным, и Сергею хотелось поцеловать его.
Глядя на нее, Сергей испытывал радостное довольство, переходящее в умиление.
Зина откинула крышку чайника и поставила его под кран самовара. В дверь постучали, потом она открылась, Случайным взглядом Сергей уловил выражение лица жены: дуги бровей переломились, сдвинулись, точно от испуга, лоб сморщился, а затем черты лица расплылись в теплой, дружеской улыбке.
Пучков обернулся: у порога стоял старший лейтенант Беленький.
— Вот кстати! — встала Зина. — Ефим Петрович, прошу к столу, чай пить... Или чего-нибудь покрепче? — и она метнулась в кухню, к буфету.
— По усам вижу: хорошо отдыхал, — подошел к гостю Сергей. Беленький тронул черные усики, похожие на миниатюрное коромысло.
— Ай, ай! — воскликнула Зина, подойдя с бутылкой в руке к столу: из чайника по клеенке ручьем скатывалась вода.
Ефим улыбнулся.
— Вы настоящие русские люди, радушные, гостеприимные. Вошел гость, и вы ему — все свое внимание, — сказал он, хотя и понял, что кран остался незакрытым из-за растерянности и даже испуга Зины.
«Это хорошо, — подумал он. — Значит, мучается угрызениями совести».
Зина быстро вытерла воду, отодвинула чашки, накинула новую, хрустящую клеенку, но от угощения гость отказался.
— Тогда... — Зина раздумывала с секунду, — шагом марш в другую комнату. Я буду убираться!
Пучков взял Беленького под руку и повлек в маленькую комнатку, служившую спальней и кабинетом.
Они прошли к окну, с которого ниспадал на стол подсиненный тюль.
Пальцы Беленького побежали по пирамидке запыленных книг, когда вошла Зина.
— Я не помешаю? — Она хотела именно помешать. Не зря же приперся Беленький — еще проболтается...
— Ну, что ты? — улыбнулся Пучков, вставая, чтобы Зина могла пройти к окну.
Но Зина сделала вид, что она не нашла то, что искала, повернулась и вышла.
Проводив ее взглядом, Беленький сказал, что пришел расспросить, что нового в эскадрилье.
Пучков начал рассказывать.
— Я не помешаю? — вошла опять Зина и, всплеснув руками — снова что-то забыла, — исчезла.
— Стало быть, ничего особенного не произошло? — спросил Беленький, заметив, что техник начинает повторяться. — А что же ты о самом главном не рассказал? Моего друга ошельмовали, а ты молчишь.
— Корнева-то! Мы не дали его в обиду, — вскочил Сергей и начал рассказывать, каким образом поймали Иванова, когда тот вел передачу, как Громов нагло обвинил Корнева чуть ли не в пособничестве и что сказал об этом ЧП начальник политотдела, вызывавший и Пучкова.
— За Игоря я ручаюсь больше, чем за самого себя, — сказал Беленький. Он рассказал Пучкову, как сидел с Корневым в фашистском застенке и как они бежали из поезда...
Ефим считал, что если уже тогда, в пятнадцать лет, Игорь был верным и стойким парнем, то теперь, после многих лет армейской службы, он закалился, и ничто не склонит его на пособничество шпиону.
— Да ведь никто, кроме Громова, его и не заподозрил, — повторил Пучков.
— Зарвался этот Громов. Не зря механики называют его фельдфебелем.
— Зарвался он потому, что никто, кроме него, не занимается с «технарями». Вот и ты, командир экипажа, возишься со своими курсантами, как клуша, а на «технарей» ноль внимания, — с досадой упрекнул Пучков гостя.
— Обучение и воспитание курсантов для нас, инструкторов, — главное, — слегка обиделся Беленький, — а у «технарей» есть инженер.
— Вот-вот, я и крутись как белка в колесе. И самолеты готовь, и механиков воспитывай.
— Ну, меня-то ты упрекнуть не можешь: я-то знаю, кто из моего экипажа чем дышит. О «технарях» и со старшиной не раз беседовал... Да ведь трудно его убедить в том, что для нас главное не только устав, но и человек.
— А Громов, наоборот, убежден, что прежде всего — буква устава. И ему плевать на наши беседы: он ведь обласкан теми, кто разделяет его убеждения... После скандала из-за Корнева я попытался сплавить старшину в другую эскадрилью. Так ведь не вышло. Разрешили закрепить за ним самолет: дескать, начнет работать сам, поймет, что это нелегко, и станет еще справедливее к техникам. А по-моему, Корневу и Громову теперь не место в одной эскадрилье. Взглянут друг на друга, и кажется: из глаз искры летят. А вдруг подложит Громов отвертку в рулевое управление самолета, закрепленного за Корневым, вот и поминай как звали экипаж... Когда я намекнул об этом майору Шагову, тот заорал: «Как? Подозревать, что старшина Громов способен на диверсию?» — и выгнал меня из кабинета. Пучков смотрел на Ефима, ожидая сочувствия. Беленький усмехнулся, почему-то тронул левый ус, положил руку Пучкову на плечо и сказал:
— Между прочим, майор Шагов правильно сделал: ты лишку хватил...
— Громов страшный службист... Ради карьеры он пожертвует и человеком. Не зря демобилизованные подарили ему намордник, — ответил Пучков и, как с ним часто бывает, впал в задумчивость...
— Я вижу, тебя агитировать за моего друга не надо? — спросил Беленький и повернулся, ища глазами фуражку.
— Конечно, не надо. Корнев настоящий парень. А вот Громов... Шагов сказал мне: «Примирите их; я сам прослежу, как вы сумеете это сделать, какой из вас воспитатель...» Навязался этот Громов на мою душу!
Через минуту Беленький стал прощаться. Пучков вышел из кабинета вслед за гостем. Зина сидела за столом, с которого еще не убрана была посуда, и держала книгу «Королева Марго». Пока в кабинете разговаривали, она не прочитала ни странички: ловила каждое слово мужчин. Взглянув на Пучкова, на Зину, на не убранную еще посуду, Беленький подумал: «Эх, дружок, простак ты, а вот жена тебе досталась трудная, ох трудная».
Глава десятая
Еще темно. Пустынны улицы поселка Актысук. Давно расстались влюбленные пары. Изредка промчится поезд, прокричит осел или степной заяц — и опять тихо. Все спит — дома, тополя, степь. Над аэродромом висит слоистый белесый туман. Курсанты и летчики еще пикируют и взлетают во сне. А от палаток к стоянке движется узенькая, двухшеренговая колонна авиаспециалистов.
— Эскадрилья... стой! Напра-во!
Колонна остановилась, повернулась лицом к Пучкову.
— Старшина Князев!
— Я.
— Подготовьте к монтажу новые моторы. После выруливания придем помогать.
— Ясно!
И Князев идет к своему самолету, мерно раскачиваясь на ходу.
