напряженно сомкнув губы. Особенно она невзлюбила самого близкого друга мужа — летчика-инструктора Чернова и его жену Виолетту. Еще на свадьбе она поняла, что этот офицер знает цену паркетным шаркуньям. Не раз он писал в окружной газете об однообразии вечеров к гарнизонном Доме офицера, об интеллектуальной ограниченности тех девушек, которые буквально ценой унижения, как милостыню, выпрашивали у кассирши Дома офицера билет на танцы или контрамарки у молодых летчиков, выходящих курить в фойе. Зина иногда вспоминала, что и она как-то попросила у Чернова контрамарку, потому что билеты уже были проданы.
Правда, прожив с мужем полгода, она убедилась, что тот ничего не знает об этом, и была благодарна Чернову. Однако за те же полгода ей стало ясно, что муж находится под его влиянием, и решила между друзьями вбить клин. Однажды, когда Чернов рассказал, что ездил к танкистам по просьбе редакции газеты, она спросила с самым невинным видом:
— Опять какую-нибудь публичную кляузу маракуете?
С какой-то необыкновенной ловкостью она отвадила от дома почти всех друзей мужа, и, хотя Пучкову было больно, он ничего не мог поделать с Зиной. Есть расторопные, бойкие, энергичные жены, которые смело берут мужей в свои руки. И к середине жизни друзьями покорного мужа становятся друзья жены. Зина была из таких.
Сопротивление Пучкова все ослабевало, он готов был пойти, кажется, на все, лишь бы вернуть ту ласковую влюбленность жены, с какой она относилась к нему после свадьбы. Но Зина продолжала вести себя как женщина, которая приняла за возлюбленного первого подвернувшегося служаку и теперь раскаивается и несет супружеские обязанности как ярмо.
Когда Зина заявила, что хочет поехать в Крым одна, Пучков принялся ее отговаривать. Он понимал, что такой женщине, как Зина, да еще в период острой размолвки с мужем, ничего не стоит уйти к другому.
Но Зина настаивала на отъезде, говоря, что ей надо развеяться, если он хочет, чтобы она начала жить сначала, и Пучков сдался и достал ей путевку.
«Если она не притворялась после свадьбы, — думал он сейчас, приближаясь к линии предварительного старта, — значит, вернется. А если притворялась... Хорошо еще, что и Беленький тоже едет в Мисхор: все-таки дружеский глаз... Беленький боготворит свою жену, он чист и предупредит Зину, если она...»
Старт был уже рядом. Пучков видел, как механики махали водителям бензозаправщиков, как сверкали на солнце ревущие пропеллеры, как захлопывались прозрачные колпаки кабин, как стартер с флажком в руке подавал команды для выруливания на взлет...
Казалось, никто здесь не стоял на месте: ни автомашины, ни самолеты, ни люди. Все тут двигалось, мелькало, стремилось. И никто не обращал внимания, что песок хрустел на зубах, что вихри пыли застилали взгляд.
В гуле и грохоте моторов, под палящими лучами солнца, в пыли полевого аэродрома авиаторы делали свое дело.
Пучков окинул глазами гудевший аэродром, и чувство нравственного удовлетворения и даже щемящей радости обуяло его.
«Легко сказать, доверили целую эскадрилью. А по количеству самолетов и людей она больше строевого полка... — с гордостью подумал он и сказал себе: — Тверже, Сергей Пучков, что это ты празднуешь труса? Стыдись!..»
Дело, которое он делал каждый день, захватило его душу, придало ему уверенности в себе.
— Почему машина сошла с рулевой? — крикнул он механику, везущему к самолету воздушный баллон. — Опять прорыв газов в блоке?
— Так точно! Еще на рулевой дорожке температура воды подскочила...
— Зарядишь воздухом — дуй на стоянку. У моей каптерки лежит блок. Готовь его к постановке. А я самолет на буксире привезу...
— Слушаюсь, товарищ техник!
Глава третья
Когда Пучков ушел со стоянки, Игорь Корнев зачехлил свою машину и отправился к соседнему самолету. Тень от широких крыльев падала наземь, маскируя темные пятна — следы выплеснутого масла. Капоты с моторов, ведра с водой, два баллона с воздухом, инструмент, вдавленный в землю, — все это беспорядочно валялось вокруг. Под хвостовым оперением, поставленным на козелке-подъемнике, лежал человек в комбинезоне. Игорю хорошо были видны его туловище и вытянутые на траве босые ноги. Тапочки лежали рядом.
— Ершов! Корнев пришел, — услышал Игорь голос из моторной гондолы.
Человек в комбинезоне, пятясь, выполз из-под хвоста, надел тапочки, подошел.
— Товарищ старший сержант, на самолете устанавливаются моторы. Механик сержант Ершов.
Из-под приплюснутой пилотки механика спадала на лоб запыленная прядь волос, на щеке чернели масляные пятна.
— Наведите порядок у самолета. Разложились, как на ярмарке, — сделал замечание Корнев.
Ершов глянул на свой разодранный комбинезон, из которого выступала острая коленка, и сказал:
— Если меняешь хвостовую стойку, шасси, забываешь не только о порядке, а и как мать родную зовут забудешь! Целый час как на зубьях бороны лежал. Смотри...
Он расстегнул комбинезон и показал ссадины на животе.
— Работал не только на наших, но и на американских и английских самолетах — и везде одно и то же! Конструкторы наверняка сговорились, чтобы портить кровь нашему брату. Может, механику надо иметь тело без костей, как у змеи? Только тогда долезешь до агрегатов сквозь разные подкосы и силовые ребра. Чуть кишки не выпустил! — И Ершов снова ощупал живот.
С точки зрения начальника, не знающего, как трудно обслуживать самолет, такое поведение подчиненного было бы по меньшей мере бестактным. Но старшему сержанту Корневу самому не раз приходилось протискиваться в самые труднодоступные места, поэтому он даже не одернул Ершова. Этого неказистого на вид парня с небольшим смуглым лицом и хитрющими глазами Корнев знал как себя. Стоило оторвать его от дела и упрекнуть в чем-либо, как Ершов, по выражению механиков, «заводился с полуоборота». Так его тайком от офицеров, категорически запрещавших прозвища, и называли — «заводной». Не раз Ершова наказывали к за пререкания. Он был несдержан на слово. Но еще более он был несдержан, прямо-таки неистов в своей работе. Как заводной, он крутился у самолета и всегда подготовлял его раньше, чем другие. Никакой комиссии не удалось обнаружить на его машине дефектов. И вот уже два года его самолет считался образцовым.
— Ну чего завелся? — урезонивал его Корнев. — Конструкторы нам зла не желали. Они просто втиснули это сложнейшее оборудование в самую удобообтекаемую форму. Потому в ней и не осталось места для нашей работы. И форму эту не увеличишь — самолет потеряет скорость. Как видишь, не конструкторы, а сама природа воздухоплавания подставляет нам, технарям, шипы.
— А не слишком ли велики эти шипы? — возразил Ершов и стал быстро подбирать разбросанный инструмент.
Незнакомый с авиацией человек удивился бы количеству этого инструмента. Иную сложную наземную машину можно разобрать парой разных гаечных ключей и отверток. А здесь, под самолетом, лежали три развернутые инструментальные сумки, каждая с детское одеяло. Торцовые ключи с тремя шарнирами, зигзагообразные щупы, отвертки длиной до двух метров и другие металлические ухищрения самых неожиданных конфигураций лежали в брезентовых сумках. Все это, по мысли конструкторов, должно было помочь проникновению к сложной «начинке» самолета, спрятанной за сверкающей дюралевой обшивкой. Уже одно обилие инструмента говорило о сложности работы авиационного механика.
Подобрав инструмент, Ершов подлез под хвостовое оперение и из-под низу нырнул в узкий открытый люк. Но Корнев опять окликнул его:
