Через полчаса Громов вернулся в расположение эскадрильи. Сержант Еремин орудовал там метлой, кто-то бренчал на балалайке и басил заунывно, а чей-то молодой голос, стараясь пересилить бас, тянул мелодию на невероятно высокой ноте.
— Хорошо поете! — весело воскликнул старшина. — Продолжайте!..
Но голоса, как нарочно, смолкли.
Громов насупился, недовольный. Вскоре из палатки выскочил младший сержант в начищенных до блеска сапогах.
— Комаристов к увольнению готов! — доложил он, форсисто прищелкнул каблуками и панибратски (как показалось старшине) улыбнулся.
Гримаса неудовольствия пробежала по лицу Громова.
— Почему опоздали?
— Пучков на стоянке задержал. Разве вам не передавали?
— В увольнение не пойдете.
— Как так? — испугался Комаристов.
— Надо было явиться вовремя, — произнес Громов и быстро пошел вперед, давая этим понять, что разговор окончен.
— Товарищ старшина, — изумленно протянул Комаристов и пошел следом за ним. — Я же не по своей вине...
Громов будто не слышал. Комаристов забежал вперед.
— Вы скажите, почему не разрешаете увольнения? Ведь сегодня моя очередь. В списке, который составил инженер, я есть. Разве я дисциплину нарушил?
— Нарушить не нарушили, а не больно-то дисциплинированный. Как заправил вчера койку? В увольнение не пойдете. Ясно?
Комаристов побледнел и на шаг отступил назад.
— Это из-за вчерашней морщины на одеяле вы лишаете меня увольнения? Товарищ старшина, дайте мне за это наряд, я его потом отработаю, а сегодня отпустите в город. Меня ждут, понимаете, ждут! — с надсадной болью в голосе произнес он.
— Наперед будете лучше за порядком следить. II прекратите пререкания! — повысил тон старшина и направился в свою палатку. С досады он примял ударом кулака подушку на своей койке, постоял с минуту и лег. Он понимал, что поступил слишком жестко, но отступать, по его мнению, было нельзя. Не станет же он либеральничать, как Пучков, этот новоиспеченный инженер. Ослабь дисциплину — распустятся «технари».
Старшина повыше подложил под голову подушку и закурил. Табачный дым, попав в сноп солнечного закатного света, клубился причудливыми спиралями. В соседней палатке снова забренчала балалайка, и в такт мелодии Громов мизинцем стал сбивать с папиросы пепел на край стола.
А Комаристов тем временем бежал на стоянку, где на одном из бомбардировщиков еще работал Пучков,
— Опять Громов мудрит? — спросил техник-лейтенант, как только увидел электрика.
— Опять! — только и сказал Комаристов, вытянувшись перед офицером в струнку.
Пучков подошел к планшетке, висевшей на щите, вытер руки ветошью и написал старшине коротенькую записку с требованием не вмешиваться в его дело. Разве он, офицер, не знает в конце концов, когда и кого поощрять городским увольнением?
Не первый раз ему приходилось отстаивать своих подчиненных от излишней придирчивости старшины. На днях на эту тему состоялся между ними тяжелый разговор.
— Не дело, старшина, из-за мелочей в увольнение не пускать... Ведь люди целую неделю работали: им хочется отдохнуть, переменить обстановку, — доверительно, дружеским тоном доказывал Пучков.
— Согласно уставу, товарищ лейтенант, в армейской службе нет значительного или незначительного, малого или большого. Для дела воинского воспитания все принципиально важно. Наведение порядка в палатках не менее ответственная задача, чем подготовка самолетов в воздух, — отбарабанил старшина, как заученное.
По лицу Пучкова пробежала ироническая улыбка.
— Проще ты умеешь говорить? — спросил он.
— То есть как это проще?
— Своим языком...
— Ну, знаете ли, товарищ лейтенант, я с вами не согласен. Каждому солдату мы должны внушать сознание необходимости говорить так, как пишется в уставах и наставлениях. Своим языком говорит тот, кто не обременил себя изучением уставов. А я в этом деле собаку съел.
«Оно и видно», — подумал Пучков и стал убеждать, что в армейской службе, как и вообще в жизни, есть главное и второстепенное, что лишь мелочные по натуре люди склонны этого не признавать.
— Не согласен! — твердил свое Громов. — Мелочей в армейской службе нет, все важно!
— Странно получается, старшина. С вашей точки зрения сержант Ершов, например, самый разгильдяй: не может научиться по-вашему заправлять койку. Но как приезжает инспекторская комиссия — Ершову благодарность, как полетает на его машине генерал, его заместители или командир полка — Ершову благодарность. А если бы не я, вы его на год заперли бы на аэродроме! То же самое и с Комаристовым...
Старшина бубнил свое:
— Когда еще не уезжал капитан Дроздов, когда у нас были другие инженеры, никто не вмешивался в мои права. Потому что все рассуждали умно: власть старшины эскадрильи надо укреплять, ибо он остается старшим в лагере большую часть суток. Мне дали право, кроме увольнительных, выдавать еще личный знак, если механику надо сходить не в город, а куда-нибудь поблизости. И я всегда использовал это право с умом. Так давайте же и теперь полюбовно решим вопрос: вы занимаетесь своим техническим делом, а я отвечаю за порядок и воспитание.
Пучков возразил:
— Подготовка самолетов — это не техническое дело, а смысл нашей службы. И воспитание техников должно сводиться к отличному обеспечению материальной части. Я поощряю механика за отличную работу, а ты вычеркиваешь его из списка. Нельзя же судить о человеке не по его труду, а по порядку в его квартире.
Громов, как говорится, «закусил удила»:
— Вы покушаетесь на армейский порядок, внедряете в Советской Армии либерализм. А это жестоко вам отомстит. Сперва плохо заправленная койка, потом плохо законтренные краны и, следовательно, аварии, катастрофы.
— За них отвечаете не вы! Благоволите выполнять мои требования! — осадил Пучков старшину.
— Слушаюсь! — язвительно козырнул Громов и с достоинством удалился.
Но старшина и поныне упорно держится за свое. Видно, трудно ему терять свою власть...
— Если не разрешит, передайте, чтобы немедленно шел сюда, — сказал Пучков, отдавая записку Комаристову.
— Есть! — отчеканил электрик и побежал. Выглянув из люка, Пучков видел, как мелькают над дорогой металлические скобки на его каблуках.
— Разрешите войти? — через минуту у входа в палатку старшины раздался голос Комаристова.
Громов привстал.
Войдя, младший сержант протянул ему записку.
— Хорошо, — сказал Громов. — Ваша девушка живет, кажется, в Литвиновке?
Комаристов кивнул.
— Если так, то пойдете по личному знаку.
— Товарищ старшина... — умоляюще посмотрел на него младший сержант. — Но...
— Наивный вы человек, Комаристов. Если пойдете по увольнительной, то в следующее воскресенье будете сидеть дома. А если сходите по личному знаку и если будете поддерживать в палатке образцовый порядок, имеете шанс и на следующее воскресенье. А какая вам разница — вы же не в театр. Можете прийти и к вечерней перекличке...
