излучения. Затем через усилитель передадим его на раствор. Я уверен (он всегда говорил «уверен» там, где другой сказал бы «может быть»), что нейтринные потоки сами перестроят раствор в соответствии с заложенной в них информацией! Информация воссоздаст себя в материале. К тому же восхитительно быстро!
— Но… — начал Борис.
— Конечно, это требует проверки и дополнительной работы, — не дал ему говорить Евгений. — Но принцип нейтринного усилителя уже разработан. Есть у нас и подходящие лаборатории. Я берусь обо всем договориться.
Ростислав Ильич смотрел на Бориса, и тот понимал, что это означает.
— Ладно, Евгений Григорьевич, — сказал профессор, — вы попробуете, а Борис Евгеньевич вам поможет. Если получится, переключим на это дело всю лабораторию.
Борис не выразил ни согласия, ни отказа. Он знал наперед, что произойдет. Евгений будет выдавать идеи, а он — работать. После нескольких неудач Евгений переключится на другое дело. Работу придется продолжать в одиночку. Когда же появятся первые успехи, если они появятся, Евгений вернется и опять будет сверкать идеями, как молниями. А он, Борис, в душе будет восхищаться им и удивляться, как у этого отчаянного сумасброда появляются такие великолепные идеи.
6
…В тишине резко щелкнул регулятор приемника, и сразу же на Кондайга надвинулся шумный и безалаберный мир. Хьюлетт кусал губы, пытаясь сдержать ярость.
Внезапно кто-то позвал его по имени:
— Хьюлетт Кондайг…
Он прислушался, дико оглядываясь по сторонам.
— …Системы Кондайга, — опять услышал он и наконец понял, что это голос из репродуктора.
— …Таким образом, двенадцать лет назад в Париже физик Мишель Фансон сконструировал аппарат для приема и регистрации потоков нейтрино. Его усовершенствовал английский физик Хьюлетт Кондайг. Кондайгу удалось установить, что нейтринные потоки несут информацию обо всем, происходящем во Вселенной. А наследственность, как известно, это тоже информация о строении организма, передаваемая от предков потомкам. И вот теперь с помощью регистратора информации системы Кондайга в лаборатории советского профессора Ростислава Ильича Альдина под руководством молодых ученых Евгения Ирмина и Бориса Костовского группа генетиков разработала эффективный метод лечения наследственных заболеваний.
Хьюлетт слушал, не шевелясь. Стремительный огонек разгорался в его мозгу и рассеивал мрак. Неумолимое отодвигалось по мере того, как он все полнее осознавал слова диктора.
Эми крепко прижалась к нему. Ее волосы щекотали его шею.
Хьюлетта словно озарило. Грудь распирало ликование. Хотелось куда-то бежать, кричать: «Вот что я сделал!» Он никогда не был таким счастливым и растерянным, как сейчас. Удивлялся: «Неужели это я? Я, Мишель и они, эти молодые? Неужели мы создали чудо?»
«РИК»! Его «РИК»! Он представился ему мостом от Мишеля к нему, а от него к тем, кто сумел использовать аппарат для борьбы за жизнь.
— Хью! Хью! — ликуя, твердила Эми.
Он обнял ее, шепнул:
— Я сейчас приду. Это надо отпраздновать.
Ему хотелось побыть одному, прийти в себя.
Хьюлетт вышел в сиреневый вечерний туман. Вдали, над крышами домов, пылало холодное зарево реклам. Там веселилась Пикадилли. Он пошел в направлении зарева. Какой-то старик в плаще попался навстречу. Хьюлетт спросил у него:
— Вы слышали радио?
Старик испуганно замигал:
— Война?
Хьюлетт нетерпеливо двинул бровями:
— Лечение наследственных болезней.
— А-а, — облегченно протянул старик. — Слава богу, лишь бы не война…
И растаял в тумане.
Эта встреча немного отрезвила Хьюлетта. Он свернул к лавке, но она была уже закрыта. В «Железную лошадь» заходить не хотелось, и он направился дальше, к ресторану, который высился недалеко от Пикадилли.
Откуда-то вынырнула компания молодых людей — несколько юношей и девушек. Они пели и целовались.
Хьюлетт смотрел на них и улыбался. Он думал о тех, в России…
Ускорил шаг и догнал компанию. Ему хотелось заговорить с ними. Парни и девушки не обратили на него внимания.
Хьюлетт шел рядом с ними, слыша веселые голоса, обрывки разговора. Он думал о них, о себе, о своем отце:
«Мы хотим, чтобы потомки, чтобы наши дети и младшие братья стремились походить на нас. Чтобы они не были другими и не осуждали нас. А пока они не осудят наши ошибки, они не смогут устранить их…»
Огни вечернего города плясали по сторонам. Он думал:
«Наша мысль мечется в поисках лучшего. Нейтринные потоки, отражающие все ее вариации, записываются на ленту регистратора. И так же информация о нашей жизни регистрируется и накапливается в библиотеках и архивах. Потомки изучают ее. Они видят ошибки и учатся не повторять их. Они стирают наши предрассудки, как устаревший текст. Они выбирают лучшие варианты и улучшают их. Они берут наши дела, созданные нами орудия и ценности и употребляют их по-своему. И постепенно они становятся лучше нас, честнее, добрее. И немножко счастливее…»
Парни и девушки запели новую песню. Хьюлетт не знал ее, но тоже начал кое-как насвистывать мелодию. Радость и благодарность переполняли его.
«Мы должны больше заботиться о наших наследниках, — думал он, — хотя бы ради себя. Потому что, представляя, как они поступят потом, мы поймем, как жить сейчас. Думая о них, мы сами сможем стать лучше…»
Хьюлетт насвистывал незнакомую мелодию. Перед ним над Пикадилли огненная голова младенца разглядывала толпу…
ПОБЕДИТЕЛЬ
Умножая свои ряды, мы теснили их по пятам. Отступление противника уже давно превратилось в паническое бегство. Это была война ядов и газов, и счет в ней шел на миллионы и миллиарды жертв. Недорастворенные вражеские воины в белых и оранжевых одеждах валялись по обочинам скользких синих дорог, по берегам красных пульсирующих рек и каналов, наполненных вязкой жидкостью. Они лежали в разных позах — вытянутые или скорчившиеся, ссохшиеся или раздутые тельца, — не пробуждая во мне былой ненависти. Угасла месть, вспыхнувшая, когда они убили лучшего моего друга — Умара, которого мы все называли Ученым. Он был таким добрым, что в его доброту сразу не верилось. Она казалась маской, скрывающей что-то иное, более привычное.
Умар рассказывал мне, что неутолимое любопытство овладело им с детства. Он все хотел знать:
