Погоди, погоди, дружок, мне кажется, что в моем случае и сотрясения не надо. Достаточно наследственности.
Мама, например, рассказывала, что у ее мамы, моей бабушки, иногда проявлялась странная болезнь наподобие эпилепсии — внезапно она впадала в угнетенное состояние, затем сознание искажалось, начинался бред, перед ней проносились яркие цветные видения. Так же, как у меня. Только бабушка не умела их потом переносить на полотно. Я долго расспрашивал маму о болезни бабушки, пока не заметил, что она начинает с беспокойством следить за мной, часто подходит ночью к моей кровати и прислушивается к дыханию, к бессвязным словам, которые иногда бормочу…
Тогда болезнь только начиналась — с ночных страхов и острой головной боли. Страхи усиливались, принимали новые формы. Мир вокруг меня словно менялся, как в кривом зеркале. Люди казались то великанами, то карликами. Когда меня водили к врачам, я не все им рассказывал, боялся какого-нибудь страшного приговора. Названия психических болезней фантомами роились в моей бедной голове, жужжали, как пчелы в улье. Но вот явилось какое-то величайшее медицинское светило — академик с мировым именем. Он изрек диагноз: «Мигрень. Да, да, особая мигрень, не более». Он разъяснил, что при таком заболевании сосуды в мозге сужаются больше, чем при обычной мигрени. Нарушается кровоснабжение. Вот и рождаются странные образы, и чудятся кошмары. Оказалось, что такие мигрени описаны в медицинской литературе под звучным названием «Алиса в стране чудес».
Академик уверенно сказал: «Полечим — и все пройдет».
Он оказался прав. После сеансов лазеротерапии мигрени прошли. Если и случались головные боли, то без видений. И я постепенно забыл о них.
Но вот почти через пятнадцать лет болезнь возобновилась, сопровождаясь припадками. Угнетенность резко сменялась напряженностью, сводило шейные мышцы, усиливалась дрожь в руках, в голове бесконечной чередой проносились цветные видения: распускались сказочные орхидеи — и я видел и запоминал сотни оттенков, часть из которых мне удавалось переносить на полотно, каждый раз по-новому смешивая краски.
Меня лечили в разных клиниках, но безрезультатно. И когда я уже дошел до отчаяния, явился Он. Сказал, что его направили из клиники. Его худое длинное лицо вначале никак не запоминалось. Но уже через несколько дней, когда стали ослабевать припадки, я заметил очарование его скупой недоверчивой улыбки, прятавшейся в углах близко посаженных глаз. Она вспыхивала на короткие мгновения, когда он радовался, и тогда даже кинжальный пробор волос, слегка сдавленный у висков лоб и широковатый нос, придававший лицу жесткость, казались менее заметными. Тонкие губы имели несколько различимых оттенков — от темно-синего, переходящего в темно-вишневый, до светло-коричневого с бледно-розовым ободком.
Иван Степанович включал свой аппарат и садился рядом с ним, поглядывая то на шкалу, то на меня. И в его глазах то вспыхивали отсветы сигналов, то гасли, так же как и мои надежды…
После двенадцати сеансов он сказал:
— Пока достаточно. Вы уже практически здоровы. Через пару месяцев проведаю. Припадки больше не повторятся.
Он оказался прав. Я жду его прихода только для того, чтобы выразить свою благодарность…»
7
Она накинула на плечи цветной платочек, растянула, чтобы он лучше лег, подняла за края, и платочек стал похож на крылья мотылька. Посмотрела на следователя, как бы проверяя впечатление, и продолжала:
— …Пришел перед спектаклем, говорит — из поликлиники. Дескать, прислали проверить артериальное давление и зафиксировать ритмы биотоков в ногах. У него был с собой небольшой аппарат.
— Когда вы почувствовали изменения?
Женщина зажмурилась, сдернула платочек и смяла его в руке, резко откинула голову — и волосы рассыпались по плечам, по больничному халату — иссиня-черные на белом.
— Довольно скоро. Уже в конце па-де-де. Ноги стали непослушные, неловкие, как бы вообще не мои.
Худенькая, легкая, с большим острым носом, портившим миловидное лицо, она напоминала птицу. Снова заглянула в лицо следователю и спросила:
— Думаете — это он сделал? Нарочно? Зачем?
— Пока не могу ответить на ваши вопросы. Только выясняю. Скажите, пожалуйста, он что-то говорил о себе? Ну, хотя бы называл свое имя-отчество?
— Может быть, и называл, да я позабыла. Еще бы, после такого стресса! Вы знаете, как это страшно почувствовать, да еще в спектакле, будто бы тебе заменили ноги. Вам не приходилось, потому и не представляете… А он что же, мерзавец, опыты на нас проводит?
Трофиновский укоризненно улыбнулся, дескать: «Если бы я сам знал…»
Женщина поняла значение его улыбки, поджала губы, слегка покраснела и улыбнулась в ответ: «Извините, ничего не поделаешь, есть грех — любопытна…»
— Долго он пробыл у вас?
— Не больше получаса. У него вначале что-то не ладилось с аппаратом. Мы почти не разговаривали. Он сам-то, видимо, не очень разговорчивый, а я к спектаклю готовилась, все мысли уже на сцене…
— Как вы себя чувствуете теперь?
— Нормально. Нога еще, правда, побаливает, но вернулась былая чувствительность и реакции. Ноги уже мои. И знаете, случившееся кажется каким-то нереальным, будто и не было ничего. А может быть, мне тогда все просто почудилось? Нервный срыв?
— Вас же осматривали врачи. Проверяли реакции…
— Да, да, вы правы. Но как же оно так быстро прошло? Будто в какой-то сказке или во сне…
— Может быть, вам кажется, что прошло? А какие-то следы остались?
— Нет, нет, что вы? Немножко умею себя наблюдать, актрисе, знаете ли, положено. И наш врач говорит, что реактивность восстановилась до былого состояния.
«Это я тоже должен выяснить, — думал Трофиновский, уже намечая порядок опроса врачей. — Если подтвердится… Что ж, этого вполне может хватить для основания на его задержание…» Он спросил:
— Каким он показался вам?
Балерина удивленно подняла голову, и в ее глазах появились озорные смешинки:
— Ага, попались? Не только я повторяю вопросы. Вы это уже тоже спрашивали.
— Вдруг вспомнили еще что-то…
— Вот оно что… Скажите откровенно — мой ответ вас не удовлетворяет? Какая жалость, но больше я абсолютно ничего не могу припомнить, честное слово. Уж очень он был каким-то… незапоминающимся… Этакий обыкновенный серый воробей, не выделяющийся среди других серых птичек. Даже не взъерошенный… Гладкая прическа с аккуратным пробором… и, кажется, все…
— Спасибо, — сказал Трофиновский, вставая и неловко целуя протянутую руку балерины. Никогда раньше он не целовал женщинам руки, но эта тронула его своей беззащитной искренностью, неугасающим желанием нравиться.
— За что же спасибо, если я ничем вам не помогла?
— Помогли, да еще как! — сказал следователь. Это не были просто вежливые слова. В ответах балерины имелось подтверждение его догадки.
8
