— Вот магнитолу взялся ремонтировать, — кивнул на аппарат Яцюк. — Кстати, тот же Шпаров мне его сломал, на моем дне рождения.
И опять Трофиновский удивился совпадению: тогда, в злополучный день, когда он в последний раз видел Тамару, тоже сломался магнитофон, и его взялся чинить Вадик…
Он усмирил память, «заткнул ей рот», как говорила Тамара, и подошел к аппарату поближе. На магнитолу не похоже — слишком много механизмов.
— Я ее слегка достроил, — тотчас отозвался на его мысли хозяин квартиры. — Добавил механизмы поиска и ускоренной перемотки…
— Интересно, — похвалил Трофиновский. — Красивая машинка, удобная. Хорошо, когда во всем этом разбираешься. У меня вот с техникой нелады…
— А еще лучше, если техника не ломается, — слабо улыбнулся польщенный Яцюк. — Думаю здесь добавить диод — для страховки, — его короткий толстый палец ткнул в схему.
Трофиновский на всякий случай одобрительно кивнул головой и, обойдя аппарат, глянул на шкалу.
— Четыре диапазона…
— Было три. УКВ пристроил, стерео с него записываю.
— Любопытная картинка, — сказал Трофиновский, останавливаясь у стены и рассматривая подпись художника.
— Репродукция с картины одного моего знакомого. Талантливый художник. После смерти это заметили все. — Последняя фраза звучала горько-иронически.
— Степура… — вслух прочел Трофиновский. — Так вы знали его?
— Даже очень близко знал, — все с той же горькой иронией произнес Яцюк, и темные глаза его засмотрелись в даль, недоступную посторонним. — Даже подрались однажды…
— Из-за чего?
— Спросите — из-за кого? И ответьте: из-за кого чаще всего дерутся молодые хлопцы? Известное дело, из-за девушки. Давно это было…
— Вы не женаты?
— Нет, остался холостым. Между прочим, из-за той же дивчины… Так вот бывает…
— А Степуру давно видели?
Яцюк всем корпусом резко повернулся к следователю:
— Вы из-за него пришли?
— Да, — подтвердил Трофиновский. — У вас нет догадок, что могло явиться причиной…
— …его самоубийства? — закончил за него фразу Яцюк. — Много думал над этим… Вот, видите, репродукцию купил. Конечно, она не ответит… хотя, может быть, и хранит какие-то следы… В вещах, говорят, отражаются биотоки их создателей. Проявить бы… Ну да это пока фантастика…
— Пока?
— А в будущем — посмотрим. Говорили мне, что он в последнее время намного хуже стал писать. Растратился, что ли… Да ведь не виделись мы, считай, лет шесть, хоть в одном городе жили… Что я теперь о нем знаю? Вот только жаль его, так жаль…
— До свидания, — сказал Трофиновский. — Вот мой телефон. Если вспомните еще что-нибудь…
— Конечно, обязательно позвоню. Извините, что ничем не мог помочь.
— Спасибо за беседу, — наклонил голову Трофиновский, думая: «… а ведь он не все сказал, что знает. Говорил, в основном, о других, почти ничего — о себе. Случайно?»
Трофиновский медленно шел по улице, обдумывая план дальнейшего расследования, вспоминая детали только что состоявшегося разговора, не подозревая, что выражение его лица сейчас напоминает печально-ироническую усмешку Яцюка. Слова инженера о неудавшейся любви пробудили воспоминания… Вон тот дом… Знакомый подъезд с крутой лестницей и часто ломающимся лифтом. По этой лестнице, возвращаясь из командировок, он взбегал на свой четвертый этаж с бешено колотящимся сердцем — от бега ли, от нетерпеливой ли радости? — и расширяющиеся ноздри уже ощущали слабый запах духов, а руки — тепло родного тела…
Он вынужден был остановиться, такими яркими были воспоминания и так нарушили они ритм дыхания. И, конечно, остановился он как раз напротив подъезда…
Сколько раз он намеревался зайти — хоть на несколько минут, просто справиться, жива ли, здорова ли, все-таки не чужие были. И на этот раз ноги сами понесли его, и вот — ступени, крутые, со знакомыми выщербинами. И сердце колотится — быстрей, быстрей же! И вот уже дверь, и с левой стороны — нашел бы и в темноте — отполированная его пальцем кнопка звонка. Указательный палец уже знает, уже вспомнил крохотное усилие, с каким нужно надавить, чтобы далеко, в комнате, раздался звонок; уши будто бы слышат мелодичное: «Иду, иду…»
Сердце колотится так, что мутится сознание. Испарина покрывает лоб. И вдруг словно что-то случается с ним, неподвижно застывшим на лестничной площадке. Где-то раскрывается другая дверь, и пронзительный звонок заполняет уши так, что он на секунду глохнет. И уже знает, где находится эта дверь и этот звон: в нем самом. Он снова видит то, что час, секунду назад старался не вспоминать: Вадик с растерянным лицом, с вороватым взглядом, застегнутый не на ту пуговицу халатик, и жалкая виноватая улыбка: «Он зашел починить магнитофон, как ты просил…» Может быть, он бы и поверил — а так хотелось! — если бы не безошибочно-беспощадная интуиция. И всякий раз, как только он хотел потом зайти, «просто проведать, заглянуть по дороге», она включала в памяти одни и те же кадры, сопровождая их шепотом: «Не смей! Это не твоя судьба, это — чужая женщина. Вадик — только повод».
Он повернулся, сдерживая дыхание, — не открыла бы случайно дверь, не попалась бы навстречу, — на носках сбежал вниз: пролет, еще пролет, — а потом уже и сердце забилось ровнее, и рокот в памяти стал затихать…
И вот он уже на улице, и солнце словно светит ярче, и мелькают лица прохожих, и снова он проходит мимо дома, где живет Яцюк, и знает, что больше ему там нечего делать, ибо Роман Васильевич исчерпывающе ответил на все его вопросы своим откровенным удивлением: «Вы из-за него пришли?», своим бесхитростным признанием и этой репродукцией, повешенной над письменным столом.
Трофиновский идет по улице, и ему вспоминаются собственные стихи: «С уклоном полусогнуты дороги, машины вдаль…» «Погоди, — говорит он себе, — почему «с уклоном»? Плохо, прозаично. «Как луки, полусогнуты дороги…» Да, так лучше. В эти «часы пик» дороги напряжены — сравнение подходит. А как дальше? «…воин на посту». Трафаретно. Но слова «на посту» вызывают в памяти какие-то ассоциации. Ах, да, я ведь снял посты у квартиры балерины Борисенко, Марчука и его сестры. Немедленно восстановить, немедленно!»
20
«Опять осечка. Таня не рассказывает, но я чувствую: она мне больше не доверяет. А ведь я полагал, надеялся, что эта нежная девушка подарена мне судьбой в вознаграждение за все обиды. Разнообразия ради Госпожа иногда учиняет такие шутки…
Сколько себя помню, никогда я не пользовался успехом у девушек. А ведь был вроде не хуже других: не красавец, но и не урод, не высокий, но и не низкий, в чемпионы не выбился, но и в слабых никогда не числился. Отличником был только в первых трех классах, но зато в двоечниках никогда не ходил, одевался всегда по моде — если у всех застежки на туфлях с «молниями», то и у меня тоже…
А вот девушкам никогда не нравился. Почему? Что отталкивало от меня этих непонятных, но привлекательных созданий; что они думали обо мне? Серятина? Но Ваня Петренко по всем параметрам был совсем незаметен, а как Зина за ним увивалась… И задачки давала списывать, и домашние сочинения за него готовила, чтобы только лишний раз сводил в кино. А в мою сторону и не смотрела вовсе, какие бы коленца я ни выкидывал. Чего же во мне не хватало? Флюидов таинственных? Госпожа Природа в очередной раз решила позабавиться, слепив меня в виде куклы-невезучки? О, это она умеет! Дает всем приблизительно одинаковые потребности, но далеко не одинаковые возможности их удовлетворения. И вот,
