переходить речку, а мне… ну, в общем, я чихнула.
— Клянусь каменными клыками Краглы, хотел бы я это видеть! Он принял тебя за лешачиху?
— Да ну тебя. Он подскользнулся от неожиданности и свалился в воду.
— Постой, попробую догадаться, что было дальше. Ты не упустила возможности повеселиться на его счет и принялась распевать свои глумливые песенки.
— Угадал. Он тогда страшно разозлился, пришпилил меня за рукав к иве… идет, весь мокрый, с волос вода ручьями… и так спокойненько сулит мне трепку. Только потом почему-то передумал и полез целоваться. Нахал остроухий.
— Эй, поосторожнее насчет ушей, — и Арколь погрозил сестре кулаком.
— Ну вот. Я сначала, конечно, изумилась — их светлости нас обычно за ровню не держат, а у меня еще и прадедова темная кровь вылезла… — чего это он, с ума сошел, что ли?! От холодной воды в голове помутилось?! А потом… Знаешь, Арколь, пока он меня целовал… я простила жизни все — и свою половинку Свияра, и маму с папой, и братьев… и мерзкий трюм, и пиратские щупанья, и страх, и боль, и все, все… Однажды аш-Шудах сказал мне, что судьба не любит быть в долгу и всегда расплачивается… и не скупится.
Помолчав, девушка продолжила:
— Да, потом я удрала, как нашкодивший подросток. Представь, каково мне было увидеть его среди гостей барона, я думала, сбегу куда-нибудь… Ах, Арколь, я хотела бы забыть всю эту историю, будто и не было ничего… («Ишь, чего захотела!..» — уже сквозь сон подумал Лорка) Ну зачем мне все это?! Эльф, да еще из высокородных, лорд Цветущих Сумерек… и я — танцовщица самого Лимпэнг-Танга, ученица Нимы! Да на что он мне сдался?! Вот был бы наследным принцем, тогда я, может, и подумала бы («Вот это правильно. Выше нос, плясунья!» — с последним зевком вылетело из наконец-то уснувшего вольтижера). Все, братец, не хочу я больше говорить об этом. Спать пора, я с Веноной договорилась с утра чабрец пособирать. Все. Было, и прошло.
Амариллис поднялась, потянулась, и направилась к «девчоночьему домику». И уже вслед ей Арколь сказал:
— Хочешь ты этого или нет, сестра моя Амариллис, но теперь тебе придется считаться со своим сердцем… — и уже про себя добавил — и ты наконец-то начнешь взрослеть…
Как и ожидалось, спустя три неполных дня дети Лимпэнг-Танга добрались до Каджи; здесь, на равнинах Одайна она заметно отличалась от той бесноватой реки, какую помнила Амариллис — порастратив по пути свой пыл, она разливалась широко и лениво, принимая в свое лоно воды множества ручьев и речушек вроде Быстрицы. Паромные переправы и почти все судоходство на Кадже принадлежали цвергам, не зря же исток реки находился чуть ли не посредине Тархины — их столицы, великолепного скального града.
День уже начинал клониться к вечеру, но Лиусс предпочел немного переплатить пожилому седоусому цвергу, распоряжавшемуся на пароме, и заночевать уже по ту сторону одайнских земель, на каком-нибудь приличном постоялом дворе, а буде такой не встретится, остаться на ночь под открытым небом и под надежной защитой глузд. Лучше уж так, шепнула ему его жена, чем провести остаток дня, тупо созерцая вальяжное течение Каджи, ночевать возле паромной пристани, и видеть, как тускнеют глаза Амариллис, и заранее готовить ей снотворное, и окуривать «девчоночий домик» черным шиповником, отгоняющим кошмары…
Погрузив все свое движимое имущество на широченный паром (что удалось, как всегда, исключительно быстро, благодаря удивительному взаимопониманию между рыжим вольтижером и лошадями), артисты устроились кто где, всецело доверяя искусству цвергов. Амариллис, решившая не обращать внимания ни на заманчивое предложение Криоллы разобрать сундуки с нарядами (надоевшее — подарить девчушкам в первой попавшейся деревне, и приготовиться к великолепию базаров Эригона, составив два списка — того, что действительно необходимо, и того, что очень хочется… первый список, как правило терялся, и потом с ним по лавкам ходили их братья…), и уж тем более — на противную дрожь в животе и подступающую к сердцу глухую тоску, прошлась пару раз вдоль борта парома и остановилась, стараясь не глядеть по сторонам.
— Прошу прощения за беспокойство, милая леди, но не позволите ли вы мне спросить вас об этом вот колечке? — совсем еще молодой цверг, с усами чуть-чуть пониже уголков рта, стоял рядом с танцовщицей и поглядывал на ее правую руку, на среднем пальце которой было надето кольцо, когда-то подаренное Амариллис орчатским старейшиной. Так же, как и с Хранителем мелодий, она не расставалась с ним никогда.
— А… что? — не сразу сообразила девушка.
— Да уж не сочтите за грубость, но откуда у вас это кольцо? — и цверг искательно заглянул в глаза Амариллис.
— Это подарок. За первое мое выступление.
— А… кто вам его подарил?
— Эй, ты, гномова подтирка, оставь леди в покое! — незаметно подошедший капитан отвесил юноше изрядную затрещину, — Что, не видишь, ихи лошади опять насра… извиняйте, леди… короче, я, что ли, за тебя подбирать это добро буду?! Пшел прочь!..
И, напутствовав любопытного пинком, капитан доверительно обратился к танцовщице:
— Вы уж не серчайте, леди, простите за беспокойство.
— Да какое там беспокойство… Хотя… странно, цверг — и заинтересовался камнем. Насколько я знаю, вы занимаетесь исключительно металлами.
— Это верно, — капитан сопнул носом и напыжился от гордости, — цверги — исстари хозяева жил, рудою богатых, звонкозвенящих металлов, в жарком горниле рожденных, хранители древних секретов, тех, что кроме нас, знают лишь молот да наковальня…
— А гномам вы что оставили? — поинтересовалась сидящая поодаль на палубе Рецина, — Торговлишкой пробавляться?
— Гномы для бабских побрякушек камушки ищут, пылью гранильной дышат, да на денежных мешках сидят, ростовщики треклятые! — и капитан с нарочитым презрением сплюнул за борт.
— Понятно. А чем вам этот парнишка не угодил? — спросила Амариллис, не любившая недоговоренностей.
— Хе… если б он только мне не угодил! Он ведь гномов выкормыш, именно так. Малым робятенком попал к длиннобородым, семья, знать, бездетная была, вот и польстились на этого… то ли украденного, то ли в рабстве рожденного. А как старшой — то там помер, родственнички его и отправили восвояси, катись, мол, горошком… Не, мы его честь честью приняли, к семье работящей приписали, одежонку, инструмент какой-никакой справили. А он? Знали бы вы, что он нам вместо благодарности выдал!
— Неужто обокрал кого? — невозмутимо протянула Рецина.
— Ну, если б так, он бы счас дерьмо одной рукой собирал. Не, он вместо того, чтобы делу учиться, да пользу семье приносить, за старое принялся — камешки гранить, узоры каки-то из проволок плести, деревца выделывать со слюдяными листиками… тьфу! порченый, одно слово. И ведь не дурак же, не бездарь — как сядет над своей наковаленкой, откуда что берется, и усердие, и терпение… а в кузню придет — как подменят его: то молот мастеру на ногу уронит, то ошпарит кого… Уж мы и пороли его, и добром уговаривали — все попусту… Не, вы гляньте на него! — и капитан вытянул короткий толстый палец в сторону.
Паренек, прибрав на палубе, уселся неподалеку и усердно гнул блестящую проволоку, оформляя контуры какой-то фигуры.
— Вот блажной-то! Неймется ему! И за что мне этакая морока…
— Да ладно вам, капитан, — и Амариллис постаралась улыбнуться послаще, — пусть его забавляется.
Когда восточный берег Каджи уже заметно приблизился, к короткоусому цвергу подошла Рецина. Глядя куда-то вдаль, она невзначай поинтересовалась:
— Что, сильно они тебя пороли?
— Да уж как умели… — и паренек виновато улыбнулся.
— А почему тебе колечко Амариллис глянулось?
