— Как родного. Вылезай, хватит прятаться, — и Лиусс протянул ей охапку свежесрезанных нарциссов, — Это тебе за долготерпение.
— Да уж, нашему подарочку только что ковровой дорожки не расстелили. — добавила Рецина, — Как только мастер узнал, что Фолькет — гномов выученик, да еще и приемный сын, ухватился за него, как дите за медовый пряник. Ну, а дальше уже не наша печаль. Кстати, по дороге мы зашли в ратушу, к господину городскому голове, там же и распорядителя городских торжеств застали.
— Ну и как он? — спросил подошедший Лорка, — Поставщика париков еще не сменил? Помните, в прошлый раз у него локоны были как пакля, которой Рецина чистит свои железяки…
— А сейчас он кудряв, как гиацинт, — сообщил Лиусс, — и он подтвердил все прежние договоренности: мы открываем праздник по случаю торгов Третьего Лета, за нами на протяжении всех торгов остается лучшее место на главной площади — на возвышении, рядом с фонтаном, кроме того, в большом зале ратуши для нас уже соорудили сцену. Вечером надо ее опробовать, присмотреть место для трапеций… в общем, пора за работу.
С каждым часом город лихорадило все больше и больше; он и в обычные дни напоминал растревоженный муравейник, а теперь стремился превзойти самого себя, став воплощением не просто суеты, а суеты сует. И было ради чего!..
Ибо раз в три года в Эригон баснословный самые отчаянные добытчики редкостей привозили товар из оазисов, расположенных близ Арр-Мурра, самого страшного места в Обитаемом Мире, проклятой земли безумного бога. Его именем матери не пугали детей, потому что люди, дабы сохранить свой рассудок, предпочли поскорее забыть его, да и его обладателя тоже. Но пожелать кому-нибудь отправиться в Арр- Мурра — дорогого стоило, и такие слова не всякому сквернослову были по плечу… вернее, по языку.
Однако оазисы, окружавшие безумную землю, были полны всяческих сокровищ, кои нигде более не водились, и стоили немыслимых денег, и поэтому не переводились охотники дотянуться до даров пустыни. Ничто не могло отпугнуть их — ни убивающий все живое солнечный огонь, ни коварные колодцы (чем ближе был Арр-Мурра, тем своенравней вели себя подземные хранилища воды — они словно переползали с места на место, повинуясь своей собственной логике, и бесполезно было ставить вешки и наносить их на карту — где вчера была вода, сегодня лишь тускло пересмеивались мириады песчинок…), ни даже засасывающие ветра, от которых не было спасения — все, что попадалось на их пути, затягивалось в самое сердце Арр-Мурра. Но люди (и гномы, и цверги, и даже — хотя таких случаев было только два — эльфы; велигорам же на деньги было наплевать, поэтому они сюда не забредали), погибая десятками, продолжали надоедать пустыне своим постоянством. И раз в три года, преодолев все мыслимые препятствия и наигравшись в гляделки со смертью, они привозили плоды оазисов в Эригон баснословный.
Первыми приезжали добытчики пряностей. О, это были не всем знакомые перец или мускат, отнюдь нет!.. Самой простой и дешевой была ассафа — в коричневых глиняных мисках лежали белые кусочки корней какого-то растения, и достаточно было провести этим кусочком пару раз по дну посудины, где собирались готовить пищу, чтобы сообщить ей аромат молодого чеснока и душистого перца, который, между прочим, не оставался во рту… Уже подороже, но пока еще не убийственно для кошелька, можно было купить кыт*а, называемую еще ореховой травой, щепотка которой заменяла три пригоршни орехов и несказанно облегчала пищеварение, а также красноватые горошки кшахта, дающего замечательный золотистый цвет даже овощным бульонам и повышающего аппетит. Эти две пряности были просто незаменимы там, где были больные и выздоравливающие (или разборчивые в еде дети), поэтому немалое их количество магистрат закупал для городской больницы — на деньги благотворителей, разумеется.
Затем на уже благоухающей площади появлялись поставщики пряностей подороже… и полюбопытнее. В фарфоровых баночках пересыпались золотистые и розовые семена илори, пахнущие как посыпанная ванилью роза; настоянные на молодом вине, или посыпанные поверх пирожного, они служили как расслабляющее и гипнотическое средство, даруя светлые и счастливые сновидения. В плотно закрывающихся сосудах темного стекла хранился хнум — особый сорт перца, жгучий, как солнце Арр-Мурра, и способный даже столетнего старца превратить в неутомимого любовника. Не менее дорого стоил блестящий порошок, приготовленный из высушенных и растертых в порошок цветков хлайи; этот афродизиак ничем не пах и был практически незаметен в еде или питье… и мужчины, и женщины, не торгуясь, отдавали за него туго набитые золотом кошельки. От торговцев они уходили, опасно улыбаясь, унося с собой соблазн, заключенный в маленькие пузыречки; и никому не ведомо, сколько девиц, отведав невинной розовой воды, враз забывали все матушкины наставления… У двух, самое большее — у трех торговцев можно было купить маат-ша, знаменитую «пряность свадебного пирога», несущую запах свежих яблок и корицы; она избавляла новобрачную от ненужной стыдливости, распаляла и без того немалую страсть молодого мужа — словом, она стоила даже больше тех денег, которые за нее платили.
Наконец, наставала очередь самых отчаянных смельчаков, рискнувших сунуть нос аж в пределы Арр-Мурра, ступивших на границу безумной земли и умудрившихся унести оттуда ноги. И прихватить с собой еще кое-что.
Их везли в небольших плетеных коробах, заботливо уложив каждую в отдельную плетеную же коробочку на тщательно высушенные розовые лепестки. За этим драгоценным фруктом закрепилось имя зирэ, что на языке впервые добывшего его цверга означало примерно «первые нежные утренние лучи»; кисло-сладкие на вкус, желто-румяные ягодки без косточек и без малейшего намека на соединяющие их веточки составляли небольшую, с детскую ладошку, гроздь (как они держались в ней, не рассыпаясь и не сминая друг друга, было непонятно). Одна такая гроздочка зирэ стоила… но люди заплатят и не такие деньги, лишь бы еще хоть чуть-чуть отодвинуть старость. Чудесные ягодки значительно облегчали, а порой и излечивали старческие недуги, возвращали молодость телу, вновь наделяя мускулы силой, разглаживая морщины и выпрямляя спину. А одного молодого принца из северной Краглы зирэ излечили от черной меланхолии, и он смог, к великому неудовольствию своего дядюшки, взойти на престол и вполне успешно управлять своим королевством, предварительно отрубив недовольному голову…
Поэтому не было ничего удивительного в том, что эти торги обставлялись со всевозможной пышностью и церемониями, а к их началу был приурочен городской праздник, с факельным шествием, с выступлениями артистов, танцами и прочими горячительными средствами. Всю неделю, пока продолжались торги, Эригон был еще более весел и неумерен, чем подгулявший подмастерье. В день же седьмый этот подмастерье явно хватал лишнего и попросту терял всякое разумение. Словно сорвавшись с цепи, город пускался во все тяжкие… Все сословные и имущественные различия переставали что-нибудь значить, портовый грузчик мог запросто похлопать жену городского головы по пышным юбкам и оттанцевать с ней разок-другой, известный всему Эригону карманный воришка мог состроить рожу судье, а то и выпить с ним доброго винца, что же касается женской половины города, то из ее памяти напрочь стирались все нормы приличия, а из лексикона пропадало слово «нет»… Не веселились в этот день только больные да покойники, а остальным грех было не веселиться, и любой ребенок в Эригоне знал историю о мрачном могильщике Бриэле, которого подземные духи наказали за унылую злость и неумение радоваться вместе с другими.
Все артисты храмовой труппы Лимпэнг-Танга пребывали в приятном ожидании веселой публики, хорошего заработка (если повезет, можно будет отдыхать всю зиму) и развлечений. В четыре дня, остававшиеся до начала праздника, они успели отдохнуть, привести в готовность весь свой реквизит и лишний раз убедиться в готовности самих себя.
— Ну что ж… праздники могут начинаться, — сказал Лиусс, заканчивая последнюю вечернюю репетицию, — Мы им покажем.
Позади были уже два дня торгов, все диковинки подешевле были распроданы, а аппетиты покупателей раззадорены донельзя. Продажа афродизиаков по традиции предварялась ночным праздником, блеск которого оплачивали торговцы соблазном, а обеспечивали дети Лимпэнг-Танга. Больше всех в этот раз отличился Лорка; на своем огромном серебристом жеребце он откалывал такие номера, что, наверное, сам себе дивился. Сцена, кулисы… все это было не для него; он словно вспорол тело толпы лезвием стремительного галопа, ворвавшись на площадь с какой-то из улочек, и каким-то чудом ухитрившись никого не затоптать. Зрители, затаив дыхание, следили за тем, как вольтижер, стоя в седле мчащейся по кругу лошади, жонглирует зажженными с обоих концов факелами, как он почти что пролетает сквозь обручи, которых искусство Лиусса заставило гореть пламенем немыслимых цветов; свое выступление Лорка превратил в настоящий фейерверк трюков, один сложнее другого, — в этой ночи самым
