земле.
Да, в ночь на 22 июня на русском фронте вермахт бросил в бой 190 дивизий, то есть около пяти с половиной миллионов солдат, в совершенстве овладевших наукой войны. Их действия обеспечивали 3712 танков, 4950 самолетов и 50 тысяч орудий. Колоссаль!
И вся эта армада на первом этапе войны успешно продвигалась вперед, окружая и рассеивая части Красной Армии; старалась уничтожить, а смогла только рассеивать.
К чему это привело? Части русских, просочившись через фронт, вновь возникали на пути вермахта. Именно в этом и кроется одна из причин того, что уже под Смоленском три советских генерала — Лукин, Курочкин и Конев — полтора месяца на равных противостояли войскам самого фон Бока.
Так, незаметно и внезапно, начался второй этап войны, логическим продолжением которого стала неудача вермахта под Москвой, где генерал Жуков заставил бежать (бежать!) прославленных немецких гренадеров!
А вот эти строки письма отца врезались в память дословно: «Конечно, любая победоносная армия может иметь в своем послужном списке и поражения (одно не исключает другого), однако не такие победы, после которых, побежденному присваивается почетное воинское звание — гвардия. Одно это говорит о многом, сын мой».
Что ж, возможно, отец во многом и прав как тыловик, который располагает какими-то точными данными, но зато не знает конкретной обстановки на многочисленных фронтах.
Да, вермахт несет под Москвой неожиданно очень большие потери: только за октябрь выбыло из строя более ста тридцати тысяч верных солдат и офицеров фюрера.
А известно ли тебе, отец, что у русских под Москвой, как установлено разведкой, всего примерно три с половиной тысячи орудий и минометов против семи с половиной тысяч немецких?
По тем же данным, у русских на весь фронт только девяносто или около того зенитных орудий!
Даже этих чудовищных «катюш», знаешь, отец, сколько у русских? Не больше десяти установок!
И все это почти на четыреста километров фронта!
Конечно, эти данные еще нуждаются в проверке, уточнении, но они явно близки к истине. Так не рано ли, отец, ты вынес свой приговор?
А вот сокровенные мысли доверил бумаге — страшная ошибка: у гестапо много добровольных помощников.
Мысль о том, что содержание письма уже известно гестапо, и волновала фон Зигеля. Он даже подумывал, а не предпринять ли ему контрманевр, который обеспечил бы его личную карьеру, когда в кабинет вошел Василий Иванович — Опанас Шапочник. Вошел решительно и четко изложил просьбу. Это понравилось фон Зигелю, и он не выгнал его, как намеревался сначала, лишь спросил предельно сухо:
— Ваш начальник — господин Свитальский. Почему вы пришли ко мне?
— Виноват. Приказание отдано лично вами, и я считал…
— Ваше дело — считать жидов, комиссаров…
— Никак нет, этих считать не намерен, — осмелился Василий Иванович перебить коменданта, почувствовав, что именно сейчас можно выиграть многое. — Их буду уничтожать!
Подобие улыбки скользнуло по хмурому и надменному лицу коменданта, но он спросил по-прежнему холодно, официально:
— Есть еще что?
— Я провел в деревне разъяснительную работу. И Афанасий Кругляков просит зачислить его в полицию, клянется насмерть стоять за новый порядок.
Четкий шаг к столу, и заявление Афони ложится перед фон Зигелем. Тот, словно боясь запачкаться, берет его за уголок, пододвигает к себе, рассматривает.
— Кто есть он?
— Вполне надежная личность: отец из раскулаченных. Так сказать, свои личные счеты с Советами.
Фон Зигель неслышно барабанит пальцами по столу, в упор смотрит на Василия Ивановича и молчит. Преданным слугой замер Василий Иванович, напрягся, чтобы не моргнуть под тяжелым взглядом коменданта, а у самого дрожит каждая жилочка: «Какую еще пакость замышляешь?»
А комендант доволен и тянет время лишь для того, чтобы слуга проникся большим уважением к тому решению, которое будет сейчас принято.
Наконец фон Зигель отбрасывает заявление Афони на край стола и говорит:
— В полицию ему рано. Держать в поле зрения, изучать… Что есть еще?
— Сначала одна гражданка, а потом и другие высказали мысль, что я как старший полицейский обязан не только охранять новый порядок, но и всячески ратовать за него. Как говорят у советских, я должен стать агитатором за него.
«Ты, кажется, умнее, чем я думал», — мелькает у фон Зигеля, а говорит он только одно слово:
— Слушаю.
— Я согласен с этими гражданами, каждый полицейский должен быть агитатором.
— Собрания? Митинги?
— Лучшая агитация — победные сводки вермахта. Вот и зачитывать их народу. Ежели даже два человека соберется — читать.
Комендант в этом предложении не усматривает ничего затаенного, не догадывается о том, что сводки командования вермахта нужны самому Василию Ивановичу и его товарищам, чтобы хоть приблизительно знать положение на фронтах, и милостиво разрешает:
— Можете каждый день присылать за сводками, я распоряжусь.
И тут с языка Василия Ивановича неожиданно срывается слово, от которого за версту разит рабской покорностью:
— Спасибочко!
Комендант кивает. Василий Иванович четко поворачивается и идет к двери, без грохота, но твердо ставя ноги.
— Айн момент.
Василий Иванович оборачивается. Пачка сигарет летит ему почти в лицо.
— Прозит!
Около часовых Василий Иванович демонстративно распечатывает пачку сигарет и спрашивает:
— Пан Свитальский у себя?
— На операции, — охотно отвечает полицай и, понизив голос до шепота, поясняет: — Нефедовских карать поехали. Там они двух ихних укокошили, — и покосил глазом на немца: дескать, вот этих.
— Кто замещает?
— Пан Золотарь.
Пан Золотарь — пузан с невероятно большим лбом мыслителя. Настолько большим, что вздернутый нос кажется лишь кнопкой, случайно попавшей на лицо. От пана Золотаря разит самогоном, но держится и говорит он вполне трезво. Прежде всего высказывает недовольство тем, что пан Шапочник сразу полез к самому коменданту.
— Ежели каждый нижний чин станет так поступать, то что будет? Бардак! И мы не позволим! Мы — власть!
Василий Иванович понял, что сейчас самое время бросить на стол своего козыря, и сказал без тени смущения или робости:
— Если так будет поступать каждый, то, безусловно, вы правы. Но я лично знаком с господином комендантом, лично им назначен на пост. Надеюсь, вам это известно? Или вы желаете, чтобы я сейчас же вернулся к нему и доложил, что получил от вас выговор? И объяснил, за что?
Станислав Никандрович Золотарь (в прошлом — штабс-капитан) за годы вынужденного скитания по Польше, Румынии и снова Польше отлично усвоил одно правило, которое теперь считал главнейшим в жизни: идти против начальства — это против ураганного ветра плевать. Действительно, ему ли, Станиславу Золотарю, который пока и в кресле заместителя начальника районной полиции сидит очень неуверенно, конфликтовать с самим фон Зигелем? Кроме того… Лично он, Станислав Золотарь, ничего не имеет против пана Шапочника, это пан Свитальский зол на него, да и то за свою ошибку. Если же быть откровенным, то
