В это время на дорогу спрыгнул шофер: только глянул на заднее спустившее колесо — выругался длинно и зло. Немедленно открылась дверца кабины и с той стороны, где залег Григорий. Но этот немец не спрыгнул на дорогу, а остался стоять на подножке, наведя автомат на молчаливый лес.
И вдруг шофер, который осматривал спустившее колесо, поднял что-то с дороги, поднес на мгновение почти к самым глазам и метнулся к машине.
Добежать до кабины он не успел: три короткие автоматные очереди срезали и его, и того, который стоял на подножке.
В еще теплой руке шофера была колючка — подарок Василия Ивановича. Откуда он взял ее, этого не знали, но зато сразу прикинули, что дырявить покрышки колес машин с ее помощью можно. Так и вышло.
Пока Григорий обыскивал немцев, а Павел смотрел, не появится ли кто непрошеный, Федор хозяйничал в кузове, заботливо прикрытом брезентом. Он, Федор, и заговорил первым, не скрывая своего торжества:
— Глянь, братцы, чем она нагружена! Сказал и бросил к ногам Григория и Павла по куску чего-то, похожего на мыло.
— Никак тол? — удивился и обрадовался Павел.
— Вот бабахнем так бабахнем! — возликовал Григорий.
— Нет, его к себе, в землянку, унести надо, — возразил Федор.
Павел неторопливо подошел к машине, встал на ее колесо и заглянул в кузов.
— Его тут тонны две, не меньше, — наконец сказал он. — Втроем не утащить. Ведь до землянки километров пятьдесят.
— А мы его в лес, под кустики, перетаскаем, чтобы потом постепенно весь к себе забрать, — предложил Григорий и сам же ответил: — Не, таскать нельзя: пока весь осилим, такую дорогу протопчем, что запросто нас выследят.
Что правда, то правда…
— Но и не оставлять же его здесь?!.
— Килограммов по пятьдесят возьмем? — с сомнением в голосе спрашивает Федор.
— По тридцать, не больше, — покачал головой Павел.
— Может, все же попробуем?
— Что ж, попробовать можно.
И они набили немецкие ранцы толовыми шашками. Даже банки с консервами выбросили, чтобы лишние толовые шашки положить.
Запалы разместили по карманам гимнастерок, бикфордовым шнуром опоясались несколько раз. Когда оставалось только взорвать машину, Павел предостерегающе крикнул:
— Еще одна!
Действительно, шла еще одна, но не дизельная, поменьше.
— Как думаешь, сколько ей тащиться до этой машины? — спросил Федор.
— Минут пять, — ответил Григорий.
— Бери все десять. Да еще минуты две или три набрось на торможение. Когда к этому подъезжать станет, — поправил его Федор.
— Что задумал?
Но Федор будто не слышал, будто сам с собой разговаривал:
— Бикфордов шнур горит со скоростью один сантиметр в секунду. Сколько же это получается?.. Выходит, метров восьми хватит… А ну, топайте в лес!
Как и предполагал Федор, шофер, заметив собрата, одиноко стоявшего среди дороги, сбавил скорость, посигналил. Конечно, ему не ответили. Тогда вторая машина и вовсе поползла осторожно, готовая остановиться при первом намеке на опасность.
Машины разделяло метра три или четыре, когда из кузова первой вырвалось яркое пламя…
Осмотрев огромную воронку, образовавшуюся на том месте, где недавно были немецкие машины, Федор удовлетворенно сказал:
— Полный орднунг!
Глава восьмая
ДЕКАБРЬ
Минуло две недели, а Каргин с товарищами только и узнали, что ефрейтора зовут Пауль Лишке, что у его отца в Пиллау маленькая мастерская по ремонту автомашин, что во Франции Пауль был ранен и после излечения назначен связистом в комендатуру. В России, говорит, участия в боях не принимал.
Может быть, и врет, но разве проверишь?
Пауль — блондин, высокий и голубоглазый; в словах и движениях сдержан.
А солдат — Ганс Штальберг. Чернявый, приземистый. Тоже побывал во Франции, тоже там ранен. Короче говоря, что ни спроси у Пауля и Ганса, ответ почти одинаковый. Только в родословной и разошлись: у Ганса отец — колбасник.
Все это узнали из коротких разговоров, которые вспыхивали сами собой.
В первое же утро, приготовив чай, Григорий, как обычно, заорал:
— А ну, подымайсь, орелики, пока за ноги на мороз не повыкидывал!
Шумливость Григория — диковинка для немцев, и они мгновенно вскочили, привычно уложили шинели, застегнули френчи на все пуговицы и замерли в ногах лежанки, ожидая следующей команды. В глазах, кроме готовности выполнить все, заметно и удивление: кто же здесь командует? Кому в первую очередь подчиняться? Этому горластому или тому, который вчера распоряжался?
А Григорию только бы покомандовать, он надеется повеселить товарищей:
— На зарядку, шагом…
— Фашистюга! — кричит Федор, и увесистая немецкая каска, не присядь Григорий вовремя, обязательно врезалась бы ему в лицо.
— Ты что, ошалел? — приподнялся Юрка.
Сели на нарах и остальные, все смотрели на Федора.
— Измывается, гад, — только и сказал тот.
Всем стало стыдно, неловко за Григория. Действительно, на зарядку никогда не ходили, только Каргин, проснувшись, обязательно, голый по пояс и в любую погоду, вылезал из землянки и колол суковатые кругляши, подготовленные с вечера, около часа ежедневно тратил на те кругляши.
— Я же не со зла, — начал оправдываться Григорий, но понял, что слова излишни, и, ссутулившись, вышел из землянки.
— Пусть сапоги снимут. Морщились, когда надевали: ноги-то подморожены, — проворчал Федор из своего угла.
— Или они сами без языка?.. Вчера орал, почему не расстреляли, а сегодня… В няньки подался?
Это уже Юрка; ему обидно за Григория, вот и ехидничает.
Чтобы обстановка не накалилась еще больше, чтобы немцы не стали свидетелями ссоры русских солдат, Каргин одернул Юрку резко, чего обычно избегал:
— Помолчи, если не понимаешь!
И шагнул к немцам, сказал, ткнув пальцем:
— Разувайтесь.
Жест выразителен. Пауль Лишке снял сапоги, протянул их Каргину. В этот момент и зашипел Ганс, зашипел зло, осуждающе. И Пауль рывком убрал за спину руку с сапогами. Замер, вытянувшись. Словно удара ожидал.
Потом пили чай. И, что особенно поразило Пауля, — русские посадили их за один стол с собой. И хлеба дали нисколько не меньше, чем взяли себе. И от того же самого каравая.
