повидаться с Гапкой, чтобы не заставлять её раздумывать понапрасну, где это он столько времени пропадает.
Карханов зря отказывался от ужина — хозяйка, не слушая его, уже несла на стол большой горшок гречневой каши. Племянница тоже не осталась без дела. Войдя из сенец в хату, она процедила в гладыш из деревянной доенки молоко, а потом налила в глиняные кружки.
Чубарь не выдержал:
— Мне, товарищ Карханов, отлучиться бы минут на двадцать.
Карханов, видно, не ожидал такого заявления, поэтому недоверчиво вскинул голову.
— Куда это?
— Хочу пристроить… лосёнка.
— А-а-а, — понял Карханов.
Тогда и Сидору Ровнягину тоже захотелось полюбопытствовать:
— Что за лосёнок такой у тебя, Антонович? — И не ожидая ответа, догадался, вспомнил: — Дак это ты приголубил беднягу? А то ж веремейковские все никак не поймут — куда это подевался с суходола лосёнок? Сдаётся, был и вдруг не стало? А у нас тут намедни…— и хозяин повернулся к командиру партизанского отряда, хотел рассказать, как веремейковцы уложили в жатву возле криницы старого лося. По тот опередил его:
— Знаю, Родион Антонович рассказал уже.
— Ну что ж, — с усмешкой перевёл взгляд на Чубаря Сидор Ровнягин, — дело ты, Антонович, сделал доброе, как говорится, божеское, что не оставил сироту. Значит, теперь решил в хозяйство пристроить? Мишке Гапкиному?
— Да.
— Что ж, дело полезное, — снова похвалил хозяин и спохватился: —Садись-ка за стол. Каша стынет.
— Я все ж таки хочу пойти теперь, — настойчиво повторил Чубарь и поднялся с топчана.
— Как знаешь, ежели не голодный, — пожал в ответ плечами хозяин.
Но Чубарь медлил выходить, знал, что последнее слово за Кархановым. Наконец и тот словно бы перемог себя, хотя, с другой стороны, колебаться особо не было причин — при том разговоре, который должен был состояться у них с Сидором Ровнягиным, присутствие Чубаря вообще было бы ни к чему, и хочешь не хочешь пришлось бы просить веремейковского председателя оставить их на некоторое время наедине.
— Ступайте, — сказал Карханов, — если это недалеко. Гречневая каша в крестьянской печи упрела на славу, удалась хозяйке, потому что долго, до самого вечера, стояла на теплом поду под крышкой. Особенно вкусной она оказалась с молоком. Карханов даже пожалел, что отпустил Чубаря, пускай бы и он полакомился.
Женщины тоже почему-то не сели вечерять, даром что сам гость, по деревенскому обычаю, но просто из вежливости упрашивал их. Они поставили всю снедь на стол и вышли, затворившись на другой половине хаты.
Таким образом, управляться с гречневой кашей пришлось на пару с хозяином.
Пока Сидор Ровнягин стоял у окна, Карханов не мог рассмотреть его, лампа слабо освещала лицо, даже краем колпака отбрасывала тень. Теперь дело иное — теперь они сидели друг против друга, и Карханову ничто не мешало смотреть на этого человека. Заурядное крестьянское лицо, несколько мясистое, с седой, почти белой щетиной — не иначе как брился через день или через два. Карханов заметил, что теперь мужики, которые остались в оккупации, старались реже бриться, запуская неопрятные бороды, наверно, чтобы нарочно выглядеть старше своего возраста. Зато глаза у Сидора были приметные, хотя над ними нависали припухлые веки, и поглядывал он поэтому как-то искоса. О таких глазах местный люд обычно говорил — не нашенские, то ли монгольские, то ли татарские.
С той самой минуты, как они с Чубарем вошли в этот дом, Карханов почувствовал на себе словно вспоминающий что-то взгляд Ровнягина. В первые минуты это было понятно — хозяин присматривается к пришедшим. Но постепенно тайное, а то и открытое разглядывание стало раздражать Карханова. И когда гречневой каши съедено было вдосталь (опростать этакий горшок им вдвоём все-таки не удалось), Карханов открыто спросил:
— Что присматриваетесь, Сидор Корнеич? Иль узнаете?
Ровнягин поморгал уставшими веками и, наугад кладя круглую деревянную ложку на стол, сказал:
— Ага, хочу вот узнать.
— А не напрасно, Сидор Корнеич?
— Может, и напрасно. Но сходство все-таки есть.
— С кем?
— С одним человеком.
— С каким же?
— Ну, с тем, кого когда-то доводилось встречать.
— Тогда быстрей узнавайте, — засмеялся Карханов.
— Борода — это, сдаётся, новое. А вот глаза… Глаза те самые. Да, я их видел.
— Так говорите.
— Было это ажио во-о-он когда!…
— Все равно.
Карханов уже смотрел на хозяина с насмешливым вызовом.
— Банду Кутузова в двадцать третьем брали близ Поповой Горы?
— Брал.
— На хуторе?
— Да.
— Ну вот. Я тоже там был.
— В банде?
— Почему это в банде? — не слишком удивился, но пожал плечами Ровнягин. — Мы в ту зиму с плотогонами как раз вертались. Загнали по Беседи плоты в Гомель да и застряли там на всю осень в сплавконторе. Ну и добирались пешком уже в самую непогодь. Это я как теперь помню. На хуторе том собрались на ночлег проситься. Да милиция уже успела убить Кутузова. И атамана, и его подручных. Сдаётся, двух. Так они и сидели, мёртвые, у забора, а фотограф чего-то вертелся возле них с треногой, все водил перед аппаратом рукой. Видать, фотокарточки нужны были.
— Все так, Сидор Корнеич. Мы их публиковали после в «Полесской правде».
— Только милиция на хуторе в своей форме ходила, а ты будто в штатском. Это я тоже помню.
— А я — нет.
— А я — помню. В штатском. Но все равно за главного ты.
— Там нас, главных, много было.
— А все же правда?
— Правда, Сидор Корнеич. Оказывается, я тоже, как сегодня, все помню. Вы вот сказали, и я вспомнил. И убитых бандитов, и вас, плотогонов. Мы даже сперва подумали, что и вы из атамановой шайки. Хотели оружие у вас под кожухами поискать.
— Так обошлось вроде?
— Да, никакого недоразумения тогда, кажется, не возникло. Значит, это были вы?
— И я в том числе.
— С того времени помните меня?
— Выходит, с того.
— Значит, память хорошая.
— Дак что тут особенного?
— Ну, все-таки…
— На память не жалуюсь. Ещё не подводила меня. Довольно один раз на кого-нибудь глянуть, а ещё лучше — в глаза хорошенько посмотреть. На всю жизнь в память западает. Словом, я тебе и теперь скажу, какого цвета очи у тебя, при лампе и не разобрать их как следует. Темно-зеленые у тебя очи, вот какие!
