— Знакомый мой в отряде.
— Допустим. Но…— заколебался Поцюпа. — Словом, дело это деликатное. По правде говоря, лучше так: я тебя не видел, а ты — меня.
— Не доверяешь?
— Просто не имею права заводить подобные разговоры. Вот если бы ты подождал денёк-другой, а я бы подумал, посоветовался кое с кем… Может, кто знающий и попался бы.
— Ну, что ж, в таком разе…— Чубарь помолчал, потом спросил: — А теперь ты куда?
— В Мошевую. К одному знакомому садовнику. Верней, к садовому сторожу. Яблок надо взять. У нас в деревне садов мало, вот дети и попросили, чтобы привёз.
— Дивны дела твои, господи.
— Да, не очень просты. Ну, а ты, у тебя-то знакомые в Мошевой есть?
— Когда-то знавал Рыгайлу, Ефременко. Но теперь не уверен, что они в деревне.
— А я слышал, что как раз оба сидят по домам — и Рыгайла, и Ефременко.
— Значит, дела мои не так уж и плохи!
— Ты, Чубарь, как-то странно рассуждаешь. Ежели не этот, так тот. С чего ты взял, что связь надо искать тут? — Я уже говорил намедни одному человеку, и тебе скажу — нюхом чую. И в августе меня вызывали на совещание сюда. Вот я и рассуждаю теперь, что дело важное тогда решалось. Как раз перед тем как отступить нашим войскам из района. Значит, и вправду не просто так вызывали. Да и вызов-то был подписан Маштаковым.
— Дак почему не явился, ежели кликали?
— Обыкновенное дело, занят был в колхозе эвакуацией. Ничего, мол, думаю, не случится, если меня одного и не досчитаются. Кто ж знал, что немцы фронт на Соже прорвут и наши опять отступать примутся?
— Ладно, Чубарь, давай-ка опять забираться на телегу да погонять лошадь. Кличь своих партизан, а то дорога под гору пошла.
И впрямь за разговором этим они и не заметили, что осталось уже позади поле, на горбе которого топырилась оплетённая молодой паутиной стерня, и дорога круто покатила вниз, постепенно выпрямляясь и твердея. Потрюхала лошадь, даром что походила на ломовую, почуяв сзади накат колёс, стала быстрей перебирать ногами без понукания. Вспрыгнув на телегу, Чубарь со злостью подумал:
«А ну его к черту, этого Поцюпу!… С ним говорить что гнилую репу жевать. В конце концов никто меня к стенке не поставит, если я не найду в Мошевой нужной связи. Хотя, конечно, она и мне в самый раз теперь была бы. Интересное дело, нащупал ли уже какие подходы насчёт этого Зазыбы? — помотался немного на тряской телеге и снова подумал: — А все-таки знает что-то этот Поцюпа! Недаром с армией на восток не ушёл. Ему, с его прежней должностью, мало что светит тут, кроме… Да, на предателя не похож, не станет он этим заниматься, а вот что про мошевских не сказал мне ни слова — это, может, теперь самое главное. Не он, так Рыгайла с Ефременко дадут совет».
По правую руку от дороги пошли одна за другой болотины, поросшие в серёдке осокой и болотным хвощом, а по краям — блестящей, будто посеребрённой лозой, которая дробно трепетала листьями на чуть слышном ветру. По правую же сторону открылась взгляду и деревня. Она выглядела так же, как и все другие селения в этом бывшем приграничье,[5] не лучше, не хуже, с соломенными крышами на избах и гумнах, с кривыми вербами вдоль улиц и с бесконечными изгородями вокруг своих огородов..
Правда, не в каждой здешней деревне стояла церковь но в Мошевой она как раз была — деревянная, не такая, конечно, как в богатых местечках.
Улицы на том, дальнем конце деревни, обтекали церковь и разветвлялись во все стороны, а тут, в начале, шла всего одна. Она встречала своими дворами каждого, кто ехал или шёл в Мошевую из Кавычичей, Жарков или Мокрого… Где-то посреди этой улицы чернел горбатый мосток через Мошовку, одну из тех речушек, что живят водой Беседь в её среднем течении.
— Ты вот что, Чубарь, — вдруг сказал Поцюпа, — не ходи сразу ни к Рыгайле, ни к Ефременко. К чему с винтовкой шастать под окнами у всей деревни? Да и неизвестно ещё, может, тут немцы.
— А куда же мне?
— Поедешь со мной.
— А они? — Чубарь показал на партизан.
— И они нехай едут с нами. До вечера побудете в саду, в сторожке, а там уж и пускай делают своё дело. Да и ты. Как хлопцы? — повернулся Поцюпа к Бересневу и Патоле.
— А что там у тебя, в том саду? — сразу же ухватился за Поцюпово предложение настырный Патоля.
— Да все, чего захочешь.
А Береснев не отзывался. Тогда Поцюпа стал подзадоривать:
— Дед вином самодельным угостит, позавтракаем…
— Да по времени оно не помешало бы и до обеда дорваться, — засмеялся наконец Севастьян Береснев.
— Ну, так как, хлопцы?
— Увидим, — лениво, вроде чтобы отвязаться, махнул рукой Береснев.
Видно, он думал, что пока поедут дальше, к мостку через речку, ещё будет время окончательно все решить, но Поцюпа вдруг повернул лошадь к броду — почти перед въездом на деревенскую улицу.
Довольный, что Береснев больше не перечит, а два других попутчика вроде бы согласились с его намерением переждать, пока не стемнеет, за деревней, Поцюпа, подёргивая вожжи, погнал лошадь по воде через Мошовку и въехал в сад, который возник перед ними в глубокой ложбине совсем неожиданно. Сад этот сплошь состоял из старых деревьев, для большинства из которых, считай, уже отошла пора крупных яблок. Ежели по доброму обычаю, так давно бы тут надо было сделать подсадки. Но никто об этом непозаботился, и сад явно трухлявел, хотя на ветках покуда ещё и в этот год полно было антоновок.
— Вот это и есть Шкарняков сад, — сказал Поцюпа словно о чем-то выдающемся, обязательно известном всем хотя бы по слухам.
А из трех Поцюповых попутчиков один только Чубарь мог понять, почему вдруг их возчик так сказал. Во-первых, не такая большая давность паны-господа, чтобы память о них уже выветрилась, всего за двадцать лет перевалило, как лишили их земли и усадеб, а во-вторых, Шкарняк и в советское время не оставил своего дома. Помер он где-то в начале тридцатых. Тогда, может, через год или два, перевезли отсюда его постройки. На Шкарняковой усадьбе осталось от тех лет нетронутым всего только одно заведение, если его можно так назвать, — небольшая винокурня.
Но не садом, не винокурней остался в памяти людей Шкарняк. Если на то пошло, то и работала она потом немалые годы на новую власть, его винокурня. Дело было, судя по всему, в другом. В том, что Шкарняк после семнадцатого года не сбежал никуда со своей усадьбы, не стал прятаться от местных людей, а тем более не отправился, по примеру иных-прочих, за границу; он терпеливо, будто сознавая исторический момент, пережил и раздел своей земли между крестьянскими дворами, и гражданскую войну, во время которой можно было легко оказаться если не в «белой» армии, то в какой-нибудь «чёрной» или «зеленой». К тому же Шкарняк не без оснований считался механиком, знал толк в сельскохозяйственной технике, которая хоть и была тогда примитивной, однако крестьянам оставалась недоступна. И вот последнее-то обстоятельство и сыграло свою роль в окрестных деревнях. Веремейковцы тоже не один раз возили Шкарняка к себе. Чубарь даже слышал, как рассказывал об этом на скотном дворе Парфен Вершков. «Привезли в двадцать девятом годе в Веремейки молотилку, — поведал он с юмором. — А разобраться не очень разбираются. Ну, конечно, установили привод. Потом запрягли лошадей. Начали крутить. Снопы в молотилку подают, а она не примает их, назад выкидывает, только и робит, что отбивает чуть-чуть колоски. Ну, некоторые рассуждают: это она нарочно таким чином робит, чтоб одним разом и зерно обмолотить, и солому не помять, — солома ж потребна в хозяйстве для крыш. Браво-Животовский, который всякого повидал, стоял-стоял на току, глядел-глядел, а потом и говорит: „У нас, в Старосельской коммуне когда-то была такая молотилка, но работала как полагается. Тут что-то не так“. Начали думать веремейковцы. Кто-то и посоветуй: „Надо из райвона мастера привезти. Не иначе, там есть“. — „Ета долго ждать придётся, — засомневался Силка Хрупчик. —Лучше к Шкарняку человека верхом послать. Недаром же он пан. Кажут, все
