Четверо седоков несколько раз начинали её, и всякий раз она, словно сама собой, обрывалась. «Вот что значит — люди между собой незнакомые», — наверно, думал про себя каждый. Судя по всему, никто не имел желания поддерживать её, общую беседу, потому что возникала она через силу, без душевного зова. И только когда Севастьян Береснев углядел намётанным глазом охотника лису в густом вереске, который давно уже глушил по обе стороны дороги боровые поляны, путники в один голос заохали, закачали с напрасным сожалением головами, мол, не успели прицелиться из винтовки. А между тем этого-то порыва как раз и не хватало, чтобы оживить их вялый разговор.
— Сюда бы моего беркута, — почмокал совсем по-восточному Севастьян.
— Кого? — недослышал Патоля.
— Беркута.
— А что это — беркут?
— Ну, птица такая. Тогда Патоля сказал:
— Навряд ли взял бы её и беркут в таких зарослях.
— Точно, — поддержал его Поцюпа. Но Севастьян Береснев возразил:
— Взял бы! Как миленький взял бы! Я это дело знаю, потому что сам охотник. Когда-то в голодный год кормил в одиночку целый аул.
— Где это?
— Под самым Тянь-Шанем.
— Ты что, родом оттуда?
— Нет, родом я из-под Мурома. Но долго жил с казахами. Оттуда и в армию призывался. У нас там много у кого есть свои беркуты для охоты. Ну и я завёл себе. Джейранов брал без труда, лисицу тоже.
— А как это выходит, что хищная птица слушается во всем человека?
— Так и выходит. Главное, чтобы беркут почуял в тебе хозяина. Господина. А для этого надо науку преподать ему. Недаром же говорят — чтоб было кем владеть, надо его сперва помуштровать.
— Ну, это известно, — кивнул головой Поцюпа. — Но ведь орлу в небе не прикажешь.
— Надо на земле приказывать, чтоб в небе слушался. В небе поздно уже будет приказывать.
Поняв, что попутчики настроились слушать, Севастьян продолжал:
— Ловят казахи беркутов обычно при помощи сетки. И сразу надевают невольнику на голову кожаный колпачок. С этого часа для беркута света больше нет. Ни лучика Света, сплошная темень. Но и этого мало. Что делает казах, — сажает птицу на канат, перекинутый с одной стены дувала на другую. И вот с этого момента ослеплённая, но ещё не укрощённая птица только и думает, только и старается, чтобы на канате удержаться. Но и в таком положении хозяин не оставляет беркута в покое. И сам часто дёргает за канат, и других, кто приходит на двор, подбивает делать это.
— Как в той песне: кто не едет, тот не идёт, — сказал Поцюпа.
— Но вот проходят сутки, другие. Наконец казах надевает большую кожаную рукавицу, кладёт на неё кусочек мяса, которое перед этим вымочил хорошенько, подходит к обессиленному беркуту, гладит его, чтобы показать первую ласку, а потом снимает с головы колпачок, открывает на некоторое время мир вокруг и рукавицу с кусочком мяса. Голодный невольник, конечно, сразу замечает этот кусочек, летит с каната на руку. Но напрасно. Не успеет беркут даже разок клюнуть наживку, как человек снова надевает ему на голову колпачок. И снова для беркута продолжается жизнь в мучениях, в бессоннице, с одним желанием — не упасть с каната, за который теперь дёргают ещё сильней.
— Настоящая муштра.
— И пытки.
— Но вот невольнику даётся новая передышка. Снова он видит при дневном свете рукавицу с кусочком мяса, а над ней — ласковое лицо человека, который уже кажется ему избавителем.
— И сколько времени так продолжается? — спросил Поцюпа.
— Недели четыре обычно. За этот срок беркут уже хорошо усвоит, что единственным другом его является человек, от которого он получает пищу, а чтобы получить мясо, надо, оказывается, обязательно сесть на рукавицу. Значит, готов служить.
— И служит? — Самым преданным образом.
— Черт побери, после такой науки я и сам бы взмыл в воздух, — засмеялся Патоля.
Но молчавший до сих пор Чубарь сказал ему с издёвкой:
— Для этого надо быть орлом.
Странно, но рассказ Береснева не только поразил Чубаря, но и удручил. Правда, он не мог объяснить почему.
Тем временем они уже выезжали из леса.
Впереди холмилось убранное поле, на котором далеко виднелась песчаная дорога. Она извилисто взбиралась на самое высокое место и под уклоном поля пропадала из глаз.
— Надо бы лошади передых дать, — забеспокоился Поцюпа и соскочил с телеги.
Его примеру последовали остальные. При этом как-то само собой получилось, что по один бок дороги, отставая на несколько шагов от телеги, пошли Береснев с Патолей, по другой — Поцюпа с Чубарем.
— И все-таки ты не ответил мне, — тихо сказал Поцюпа, — что это за люди? И вообще, откуда ты взялся вдруг, почему тут, а не на фронте?
— Так вышло, что не на фронте, — тоже вполголоса ответил Чубарь. — Долго рассказывать. А это, — он мотнул головой назад, — партизаны. Из Москвы. Целый отряд.
— И давно ты с ними?
— Нет. Со вчерашнего дня.
— А они давно ли тут?
— Ты имеешь в виду — в оккупации, в тылу?
— Нет, у нас, в Забеседье?
— Думаю, что не очень.
— А куда направляются теперь?
— В Мошевую.
— И угораздило же меня догнать вас!
— А мне так прямо повезло.
— Ещё бы. Кому не хочется на дармовщину подъехать?
— Я не про это.
— А про что?
— Дело у меня к тебе есть.
— Когда это оно объявилось?
— Как только увидел тебя. А сам об этом думаю давно. Верней, со вчерашнего дня.
— А от них скрываешь?
— Как тебе сказать… Не то что скрываю, однако в этом деле они сами по себе, а я сам по себе.
— Тогда говори.
— Мне надо знать наверно, остался ли кто в районе для подпольной работы?
— Ты считаешь, я в курсе?
— А кому же быть в курсе, если не тебе, бывшему оперативному работнику?
— Ну, это ты слишком. Я по мелочам больше, как говорят, бумажный червь.
— И все-таки?
— А ты что, ходишь вот так из деревни в деревню и спрашиваешь?
— Да я сам знаю, что это не лучший способ. Но что поделать. Командир ихнего отряда тоже интересуется. Так что…
— А они вправду из Москвы?
— Говорят, что из Москвы.
— А если вдруг нет?
— Как это понимать?
— А так. Может, они не те, за кого себя выдают?
— Нет, тут дело чистое.
— Откуда у тебя такая вера?
