второй мобилизации, когда ушёл на сборный пункт в Кручковский гай, что возле самого Крутогорья, веремейковский кузнец Василь Шандабыла. Тогда ещё казалось, что мужики идут на войну совсем ненадолго, только соберутся с силами — это ж надо подумать, двинулась против Гитлера вся страна, от Амура до Белостока. Но в напрасном ожидании проходили недели, месяцы… Война уже грохотала где-то за Десной, постепенно становясь для здешнего люда чуть ли не привычной. Понятное дело, что кузня в Веремейках все это время оставалась запертой: без неё крестьяне обошлись и в косовицу, и в жатву, без неё посеяли озимые в сентябре и молотить принялись. Между тем всякому ясно, какая это надобность для деревни — кузня. В мирное время, когда много чего, — к примеру, серпы, топоры разные и другое, — можно было добыть в магазинах потребкооперации, и то с покупкой, чтобы довести её до ума, деревенские обязательно шли к ковалю в кузню; к тому ж немало в хозяйстве находилось таких приспособлений, какие и вовсе приходилось делать наново, а не то что доводить или испорченное править. Потому даже не просвещённый, то есть не деревенский житель, без труда может догадаться, какой нужной стала кузня теперь, когда в деревне не было уж магазина, куда раньше человек мог наведаться всякий день, только захоти, вернее, только объявись у хозяина надобность в вещи, без которой не обойтись, а тем более если нет никакой надежды, что привезут откуда-то добрые люди все нужное для крестьянского хозяйства. Словом, в Веремейках вдруг заработало, если можно так сказать, производство, которое вошло в обиход, не иначе с начала железного века и являлось до самого нынешнего времени отличительной приметой деревенского уклада жизни. При разделе колхозной собственности в деревне и в голову никому не пришло зацепить кузню, даром что коваля не было, — она так и стояла у поворота в Подлипки со всей полагающейся при ней утварью, даже берёзовый уголь и тот лежал в пристройке ещё от Василя Шандабылы.
Но кроме хозяйственной целесообразности в том, что кузня заработала снова, была и ещё одна, может быть, наиболее важная в теперешних условиях тонкость: услышав звон кувалды, о которую, будто упрямое живое существо, бился молот, веремейковцы вдруг поняли, что это обрела сердце, снова ожила их деревня; каждый удар молота был как толчок этого деревенского сердца.
В первый день как разнеслось над веремейковскими крышами знакомое «тук-тук, так-так», много кому в деревне словно добрый сон привиделся: мол, вернулся домой Шандабыла и дал волю своим почерневшим от кузнечной работы рукам, которые где-то стосковались по горячему железу и по тяжёлому, чуть ли не в пуд весом, молоту. Но быстро выяснилось — в кузне не менее ловко, чем прежний хозяин, усердствовал у горна и наковальни пленный красноармеец, которого вытащила из Яшницкого лагеря Палага Хохлова. Николаевские золотые пятирублевики, что Палага, почитай, вырвала у Гэли Шараховской для спасения Дуни Прокопкиной, которая неожиданно, как потом толковали ей —по глупой женской нерасчётливой запальчивости — вступила в драку с немецким солдатом, видно, подействовали как надо. Яшницкий старший полицейский с местечковым военным комендантом не только отдали веремейковским бабам Дуню Прокопкину, но и не возразили, когда Палага Хохлова взяла из лагеря под видом мужа пленного красноармейца. Правда, не того, который просился: прав был тогда немецкий солдат-часовой, не поверивший пожилой деревенской бабе, что этакий молодой да интеллигентный человек может быть у неё за мужа, захохотал прямо в глаза Палаге и яшницкий старший полицейский, когда она показала ему на другой день через решётку того москвича.
— Постыдилась бы людей, — поморщился он. — На что тебе этот…— Полицейский даже подходящего слова не нашёл. — Возьми кого другого — и посильней, и покрепче. И луг выкосит, и сено поворошит, а ночью, может, и тебя потешит.
Ну, а поскольку договорённость между ними была, и Палаге полагался за её золотые пленный, неважно кто и какой, то и дело решилось окончательно — немцы отпустили из лагеря того, на кого пал последний выбор. Как и советовал полицейский, на другой раз Палага присмотрела через ограду себе работника, широкоплечего русого крепыша с серыми глазами и курносым носом, круглолицего, правда, опять много моложе её годами, и яшницкий старший полицейский не удержался:
— Все-таки поганые вы твари, бабы!
И вот этот Палагин избранник теперь раздувал запылёнными мехами в веремейковской кузне горн и бил по наковальне молотком. Звали пленного Андреем Марухиным. В Красной Армии он был механиком- водителем танка, а в своей Кустанайской области работал механизатором широкого профиля, в том числе и кузнечное дело разумел. В плен механик-водитель попал недалеко от Крутогорья. Вернее, сперва он оказался в окружении, а уже потом немцы пригнали его в Яшницкий лагерь. Из окружения из-под Чаусов вместе с ним выходили Петро Багриенко, его земляк из деревни Нешкавка, а также Федор Лопатин… Потом к ним присоединились два Микиты — Микита Орехов да Микита Берёзов… И вот однажды для Андрея Марухина настала очередь разведать окрестные деревни, что лежали на пути между Климовичами и Рудней. Там его и взяли в плен местные полицаи — вышли вдруг двое из ивняковых зарослей на лугу, отобрали винтовку, которую он даже не успел повернуть против них, и, тут же приведя в какую-то деревню, сдали немцам. Товарищей своих он на допросе не выдал, а сам вскорости попал в Кричев, в распределительный лагерь, а потом в Яшницу.
В Веремейках Андрей Марухин поселился, как и полагалось, у Палаги Хохловой. Правда, не обошлось при этом без оговоров, всяких сплетён, однако продолжалось это в деревенском масштабе до того момента, пока не выяснилось, что человек знает ковальское дело, значит, деревне нужен. Теперь только скажи где об этом, так на него тут же найдутся охотники не только в Веремейках, — кузни оставались запертыми после двух мобилизаций и в Гонче, и в Кавычичах, и конечно же в самих Бабиновичах. Конечно, кое-кто поддразнивал Палагу и потом, когда уже все остальные, по крайней мере, большинство людей в Веремейках свыклись, что у неё живёт примак. Одного в толк не брали веремейковцы, в одно им не верилось, — как такого молодого и видного мужчину ещё не отбила у Палаги какая-нибудь прыткая солдатка, что мнёт по ночам жаркую подушку да успокаивает понапрасну грешные помыслы. Ну, а пока этого не случилось, Андрей Марухин аккуратно ходил из двора Хохловых в кузню, разжигал уголь и будил молотом деревню, благо недостатка в заказах не было, только бабы жалели, что пришлый человек не умеет ко всему прочему паять да лудить, чего уж тогда лучше. Находились даже охотники сравнивать бывшего кузнеца, ушедшего на войну Шандабылу, и нового мастера, приведённого из плена. И надо сказать, не всегда в пользу своего односельчанина. Это был именно тот случай, когда местные доброжелатели, по-старому говоря — ревнители, чтобы угодить нужному человеку, готовы были умалить даже себя.
Собираясь в первые дни в ожившей кузне, деревенские мужики всерьёз взялись размышлять, кого поставить к ковалю в молотобойцы. И вправду забота —кузнец есть, а вот помощника нету, не поставишь же к наковальне Кузьму Прибыткова с тяжким молотом или даже Титка, помоложе его годами. Не шли в расчёт и лядащий Микита Драница, и сухорукий Силка Хрупчик, не говоря об Иване Падерине, которому такое дело было и совсем уж не под силу — этого хватало только на безудержную, сладострастную болтовню с досужими деревенскими бабами. Здоровые мужики, такие как Браво-Животовский, Роман Семочкин тоже в расчёт не брались, никто всерьёз не верил, что при своих должностях они могут хоть на время стать к наковальне. Правда, были в Веремейках подростки, например, пятнадцатилетний Гоманьков Иван, Гаврилишин Федька и тёзки его — Федька Парфёнов и Федька Сычёв, а также Янка Лазаренков, которые теперь, без отцов, невольно стали хозяевами на своих дворах. Однако какие из них молотобойцы? Одно дело при доме, на огороде, тем более что до крестьянской работы каждый был приучен смалу, по крайней мере, толк в ней деревенские ребята понимали, хотя и не всегда доставало нужной ловкости да умения; иная штука — кузнечное ремесло, пускай даже и подсобное; а самое главное — все-таки у подростка, каким бы он ни рос крепышом, сила не та, что у взрослого: недаром говорят, что у малого, как и у старого, ноги в коленках дрожат. Потому веремейковцам ничего не оставалось, как возлагать надежду на возвращение из плена кого-нибудь из мобилизованных. В другие же деревни приходят мужики! Например, в Силичи вернулся из Николаева, —почитай от самого Чёрного моря прошёл со справкой на имя житомирского жителя, — Лукаш Потаенко, в Гончу из-под Воронежа пришкандыбал раненный в ногу Иван Казак. Были к этой поре в окружных деревнях и примаки, да не по одному. Веремейковцам же тем временем хоть всей деревней кланяйся Палаге Хохловой, которая забыла стыд и мужа, привела из Яшницы этого Андрея Марухина. Ну, а покуда суд да дело, у наковальни попытали счастья многие — конечно, с утра за большой молот брался тот, кому была нужда в кузне, кому Андрей Марухин пообещался сделать клямку или пробой, засов или даже шкворень.
Не было теперь в Веремейках более подходящего места, чтобы собраться вместе селянам, чем эта
