льешь?! Что с тобой нынче? Думает, думает о чем-то – аж меж ушами у ней скрипит. Небось прикидывает, кого осенью выбрать. А чего тут раздумьями изводиться? Все одно ведь никого не сыщешь видней меня.
Леф при этих словах чуть не свалился с камня, на котором сидел. Хоть и в мыслях у него не было на что-то такое рассчитывать (да вздумай Ларда выбрать его, он бы не обрадовался – перепугался бы до смерти), и все-таки Нурдова шутка будто ножом его полоснула.
Ларда же только вздохнула, помотала головой.
– Нет, – сказала она серьезно. – Ты, Нурд, конечно, всех в наших краях лучше, и жены у тебя совсем никакой нету, да только тебя я не выберу – обычай не велит Витязя выбирать. Да и больно ты старый.
Витязь захохотал так, что аж эхо пробудилось в неблизких скалах.
– Вот это девка! И верно, ну на кой я тебе, дряхлый да немощный? Ты лучше… – он понизил голос, подмигнул, – ты лучше вон Лефа выбери.
Ларда в ответ вздернула губу, показав ровный ряд некрупных, но весьма острых зубов. Нурд притворно вздохнул:
– Вот она как проявляется нынче, скромность девичья… Ну, будет тебе, не рычи: пошутил я. Слишком мне Леф по сердцу, чтобы я такого подарочка ему пожелал.
Несколько мгновений тихо было у тлеющего костра. Нурд, посерьезнев, осторожно двигал пальцами в запекшемся месиве Торковых губ. Торк даже не стонал, дышал глубоко и ровно, будто во сне – наверное, так и было. Прочие притихли, боясь помешать. Наконец Витязь выпрямился, отошел, присел рядом с Хоном.
– Ну, будет с него. – Он зажмурился, потер ладонями веки. – До света поспит, а там поглядим, вспомнит ли о ране своей.
Ларда, от волнения изгрызшая ногти, несмело спросила:
– И зубы опять вырастут?
– Нет, – Нурд с сожалением помотал головой. – Зубы – это уж вовсе безнадежное дело. Вот ежели бы те, выбитые, обратно ему приладить да полить хорошенько, глядишь, и укоренились бы. Но ты же их, небось, искать поленишься? Куда?! – заорал он испуганно вслед метнувшейся было от костра девчонке. – Вот шальная, уж и слова веселого ей не скажи – всему верит!
Ларда надулась и села спиной к костру. Нурд поглядел на нее, пошевелил в раздумье губами, потом вытащил из-под накидки клок пушистого меха.
– Постели под ноги. Рано босой ходить. Роса по ночам еще злая – застудишься.
Ларда презрительно дернула плечом, но мех взяла. Видать, все же озябла, хоть и приучала себя к холоду. Только-только начавший приходить в себя после недавних Нурдовых шуточек Леф зашмыгал носом, горько досадуя на собственную недогадливость: ну почему же он сам не смог до такого додуматься? Правда, лишнего меха у него нету, но для Ларды не то что с ног размотать – накидку сбросить не жалко, только поздно уже. Да и не приняла бы она от него, наверное… Хон, понявший шмыгание сына превратно, забеспокоился: тоже, что ли, замерз? Он попытался притянуть Лефа к себе, прикрыть полой, будто маленького, но тот вывернулся: не надо.
Снова примолкли люди, снова пригорюнились и Ларда, и Леф, и Хон, вспомнивший о невосполнимой своей утрате. Железные осколки – это, конечно, не то, что выбитые Торковы зубы: все отыскались. А толку с того? Обратно ведь не слепишь…
А жителей Сырой Луговины сморил сон. Из них только молодица не спала еще, качала-баюкала детеныша. Ничего, вскорости и она, наверное, заснет. Милостью Бездонной человечья натура умеет оборонить себя от любых мук – телесных и душевных – беспамятством либо сном.
Нурд бросил на угли толстую недлинную жердь. Она задымилась и вдруг брызнула трескучими огоньками. Витязь, оперев тяжелый подбородок на кулаки, следил, как крепнет суетливое веселое пламя, и яркие искры дрожали-прыгали в его неподвижных глазах. Потом он подтолкнул локтем сумрачного столяра:
– Брось, Хон. Не вернешь потерянного; даже если тоской изведешь себя до Вечной Дороги – все равно не вернешь. Будет еще немало доброго оружия у тебя, и получше этого меча будет. Хочешь, из того обломка, что поболее других, нож попрошу сработать? Знаешь Фунза из Несметных Хижин, который для самого Предстоятеля трудится? Фунз мне друг давнишний, попрошу – сделает тебе нож, каких даже в прежние времена не бывало. А ты его Лефу отдай. Заслужил сегодня мальчонка. Оба вы сегодня великие дела совершили – и ты, и сын твой. Ты одного проклятого погубил, другого ранил крепко, почти обезножил. И сын твой, воспитанье твое, такое совершил, какого я и не упомню. Да, верно, и старики не упомнят такого, чтоб парнишка невыбранный в одиночку бешеного жизни лишил!
Леф впервые за долгую эту ночь сумел разлепить будто чужими ставшие губы:
– Не в одиночку… Ларда это, гирькой она его… Иначе бы я не осилил…
Ларда вскинулась, сверкнула глазами, словно хищное из темного логова:
– Мне чужого не надобно! Я пыталась, да не смогла, а ты сам-один осилил и меня, никчемную, уберег от Вечной Дороги – вот как было. И не смей жалеть меня, свое навязывать, ты… Червяк…
Она выкрикивала что-то еще, что-то одновременно яростное и покаянное, только никто, кроме Лефа, ее не слушал. Потому что Нурда с Хоном и тихую молодицу встревожило незаметно подкравшееся откуда-то из бездонного нутра темноты сиплое медленное дыхание, всхрапывание, какое-то ворчание – недовольное, почти что членораздельное… А еще оттуда, из темноты, придвигались к костру два огонька, и были они красноватыми, тусклыми, злыми.
Хон и Витязь принялись бросать в костер всевозможный горючий мусор, торопясь осветить приближающееся. Мгновением позже к ним присоединился и Леф, напуганный их суетой сильнее, чем непонятными звуками. А потом Ларда, кряхтя, опрокинула в смелеющее пламя остатки порушенного плетня, и они вспыхнули трескуче и ярко, далеко отшвырнув тьму.
ЭТО было совсем уже рядом. Словно огромный потрескавшийся валун отрастил четыре неуклюжие лапы и отправился бродить по долине. Увиденное показалось Лефу настолько невероятным, что сперва даже интереса не возбудило. Мало ли что примерещится слипающимся глазам! Обманчивые мечущиеся отсветы, верно, могут выдать неживой камень еще и не за такое. Но оно все ворчало, все копошилось в полутьме, оно придвигалось ближе и ближе. Уже различались выпирающие из приоткрытой пасти клыки длиной поболее человеческого пальца, и стало понятно, что огромное горбатое тело топорщится чешуей цвета пыльной дороги. Похожа она была на что-то, чешуя эта, очень похожа… Ах, да: нагрудники, щиты, шлемы – вот они, значит, из чего сделаны…
А кривые лапы (каждая с хорошее бревно) беззвучно топтали упругую росную траву, и мерещилось, что не касаются они земли, что тяжкая ожившая глыба невесомо плывет, гонимая едва ощутимым ветром – дергаясь, раздраженно порыкивая…
И Леф вдруг с безнадежной ясностью понял, что все это уже было когда-то. Ночь, костер, подкрадывающаяся огнеглазая тварь… Она была вроде бы меньше, и вместо чешуи ту, давнюю, покрывал клочковатый нечистый мех, но повадки нынешней были знакомы до боли. А еще знакома была перемена в настроении сидящих рядом: сперва – тревога перед неизвестностью, потом же, когда свет дал возможность оценить угрозу, – досадное удивление, будто при виде выводка древогрызов, схоронившегося в припасенных на зиму сушеных грибах.
Да, так уже случалось с ним, это ясно. Но когда, где? Может, это было в нашептанных Гуфой непонятных видениях, как были в них остроконечные бревна вокруг заимки Фасо? Или… При одной только мысли о возможности какого-то «или» Леф почувствовал знобкую пустоту в груди.
Наваждение отпустило так же внезапно, как и нахлынуло. Он даже какое-то нелепое облегчение почувствовал, когда дошло до него, насколько страшна и неуязвима для людского оружия подобравшаяся почти что к самым развалинам тварь, – когда застучали зубы и лицо покрылось гадким ледяным потом. Да, облегчение. Ведь это был простой и понятный страх, а не мутный ужас перед непостижимым. И уж совсем спокойно стало ему, когда отец, сплюнув, процедил:
– А я было исчадий заопасался. Ишь, стервятник… Не упомню такого, чтоб они в эту пору из берлог выползали. Спать бы ему еще, а, Нурд?
– Падаль учуял, – Нурд пожал плечами. – Стервятник – он стервятник и есть.
Витязь посвистел сквозь зубы, глядя в костер, потом спросил нехотя:
