говорит, не стану, и другим никому не дам.
Так что пусть уж свершится то, чему назначено свершиться. Каждый из сущих в Мире по краю беды ходит, так какой прок рубиться с непроглядным туманом? Когда дело повернет к худому, тогда и станем оборонять своих – по-зрячему, зная от чего или от кого. Так?
Хон и Торк закивали: «Так».
Витязь встал, прошелся по хижине, замер у выхода спиною к прочим. Не оборачиваясь, заговорил дальше:
– Еще вот о чем предостеречь вас хотел: берегитесь носящих серое. Они ведь одной неудачной попыткой не наедятся, снова станут пробовать. Колдовство-то их не страшно теперь (при Гуфиных кольцах оно послушникам обернется хуже, чем нам), но человека на Вечную Дорогу спровадить не одним только ведовством можно. По ночам не шастайте понапрасну. В лесу да в скалах с оглядкой ходите – так спокойнее будет. И за детьми следите, слышите? За Лардой особенно, да и за Лефом тоже, хоть Гуфа и твердит, что вреда от послушников ему пока быть не должно. Старуха, конечно, всегда права оказывается, только осторожность – как третья рука за едой: может, и излишество, да жаль, что нету.
Он обернулся наконец к слушающим, глянул поверх голов, сказал неожиданно:
– Дня четыре назад был у меня гонец от Предстоятеля. Передал, что старик зовет к себе, беседовать хочет. Я отказался: летом Витязю надлежит неотлучно быть поблизости от Бездонной. Так этим утром он снова прислал сказать, что через два солнца сам будет в Галечной Долине – праздник какой-то задумал у нас учинить. Непременно хочет он меня повидать, и вас обоих – тоже. Смекаете? Сдается мне, забеспокоился старик, беду близкую почуял. А?
Солнце умерло, и вместо него на небо вышли звезды. Ларда плотнее придвинулась к Лефу, ссутулилась, кусая губы. Она очень старалась не смотреть вверх, только ничего из этого не получалось – россыпи мерцающих холодных огней и притягивали ее, и пугали. Да, она боялась звездного неба. Это ведь очень страшно – бесконечная глыбь, которая над головой. Очень страшно не понимать, что за сила такая удерживает тебя от падения туда, вверх; страшно не знать, способна ли она иссякнуть, эта непонятная сила. А еще страшнее, что кто-нибудь может догадаться об этих страхах. Не-ет, уж лучше по собственному горлу ножом…
Она вздохнула и сказала тихонько:
– Цо-цо жалко очень…
– Угу… – Леф пусто глянул через плечо и снова склонился над виолой – низко-низко, будто скрипунов на струнах ловил.
– Отец огорчается, говорит, что такого пса уже никогда не будет у нас.
– Угу…
– А как ты думаешь, Гуфа может наведовать псу, чтобы он сразу обучился охоте?
– Ага…
– Ну что – ага? – Она дернула Лефа за волосы. – Мне отвечай, а не виоле своей!
Леф вскинулся, заморгал:
– Ты сказала что-то?
– Да ничего, – Ларда насмешливо усмехнулась. – Мучай дальше свою деревяшку. Ты – ее, она – тебя… Только знай: после выбора я из нее лучины настрогаю. Мне муж надобен, а не подставка для чурбака со струнами.
– Ну, какая ты… – обиженно скривил губы Леф.
– А вот такая, – сощурилась Ларда. – Так что ты думай, прикидывай. Осень-то не скоро еще, времени для размышлений тебе предостаточно.
От угадывающейся невдалеке черной громады – хижины – отделилась неясная тень, вздохнула, сказала Рахиным голосом:
– Спать пойдешь сегодня, несносный? Вытемнело совсем… И Ларду, верно, ждут давно – поди, еще и не ела…
Леф промолчал, только к струне притронулся, и та загудела протяжно, капризно как-то. Раха вздохнула, ушла. Слышно было, как прошуршал опускающийся за нею полог; потом в хижине сердито забубнили в два голоса и умолкли.
А чуть раньше вот так же хотела разогнать их по хижинам Мыца – с тем же успехом.
Леф попытался заглянуть Ларде в лицо – безуспешно: хоть и рядом, но слишком темно, чтобы рассмотреть. Он вздохнул (совсем как только что Раха), досказал прерванное появлением матери:
– Ты сегодня весь день просидела, в мису с водой глядя. Я мешал?
– То другое… – Ларда поерзала, умащиваясь, спросила вдруг: – Скажи, я красивая?
– Да, – ни на миг коротенький не промедлил с ответом Леф.
– А вот и врешь. Мать говорит, что девка для парня тем краше, чем сильней от него отлична. А ты, говорит, – это я то есть – ну парень и парень. Жилистая вся, в синяках вечно, плечи у тебя, говорит, ровно у отца или Нурда – ушибиться можно… И лицо у меня конопатое, и шрам на лбу, и нос не нос – бугорок, кочка какая-то… А ты говоришь – да…
– Волосы у тебя красивые. – Леф осторожно запустил пальцы в спутанную Лардину гриву, кажущуюся в темноте не медной, а почти черной. – И вообще… Если так порознь на все глядеть, то, может, и права родительница твоя, а ежели все вместе – вовсе иначе выходит. Ты красивая, очень красивая… как Рюни…
– Как кто?! – изумилась Ларда.
– Как рю… лю… А тебе что послышалось?
– Ты сказал: «как рюни».
Несколько мгновений Леф сосредоточенно сопел, потом спросил осторожно:
– Это я сам такое сказал?
– Сам, конечно. Я тебя за язык не дергала, – Ларда растерялась было, но потом решила обидеться. – Ляпнул, наверное, пакость какую-нибудь, а теперь выкручиваешься. Ну, сознавайся. Кто они, рюни эти?
Леф помалкивал, только дышал тяжело, прерывисто, будто пытался приподнять непосильное. Ларда встревожилась, тряхнула его за плечо:
– Что с тобой?!
– Ничего… – Он еле-еле сумел выдавить это слово, и чувствовалось, что вранье, что нехорошее с ним творится.
Однако не успела Ларда перепугаться всерьез, как Леф засмеялся (впрочем, не слишком-то весело), выговорил торопливо:
– Ну, чего ты? Хорошо все, не дрожи. А рюни эти… Или рюли? Уж ты прости, только я и сам в толк не возьму, кто они. Хорошее что-то, доброе, ласковое, а больше не знаю ничего. И откуда знаю про них – тоже не знаю. Забавно, правда?
Он снова засмеялся, но лучше бы ему этого не делать. Ларда кусала губы, думала. Потом сказала:
– Хорошо, я отстану. Но завтра – или пусть позже, когда совсем успокоишься, – ты мне все-все расскажешь. Понял?
Леф кивнул: понял. Он снова коснулся струн, и тихое гудение певучего дерева надолго прервало разговор. Когда виола умолкла, Ларда спросила:
– А почему ты не хочешь спеть для меня?
Леф замялся. Говорить правду не хотелось. Не мог он сказать, что после того, как довел Ларду до крика и слез тогда, на Пальце, страшно было играть при ней настоящее, не забавы ради придуманное. Слишком муторно чувствовать, как не свои желания смутными червями копошатся в душе, чтобы решиться причинить подобное Ларде. Нет, никак не мог Леф отважиться рассказать ей об этом. А хоть бы и отважился – что с того проку? Все равно таких слов не выдумать, чтобы понятно было… А Ларда уже соскучилась ждать, дергает за ухо – ответа требует.
– Нечего мне еще петь, – словно в холодную воду, бросился он в это вранье. – Не успел я ничего до конца выдумать.
– Так уж и ничего! – хмыкнула с сомнением Ларда.
– Есть, что ли, у меня время для сочинительства? Знаешь ведь, как это нынче: огород, дрова, вода,
