глазах, отрубали головы от утренней дойки кобылиц и до вечерней, но… Но мародеры в Орде по-прежнему не желают делиться мелкими ценностями с ханом, предпочитая лично богатеть!
Нет, лучше сначала выгрести все самому!
Богатые дары, привозимые послами, достаются только ему, хану.
Часто царьки присовокупляют к дарам в качестве залога сына или младшего брата, в знак доверия к нему, Батыю…
Этого-то события — посольства, возглавляемого юным князем, — и ждал старый, опытный хан Бату.
Послы в подобных случаях приходили всегда. Вот они пришли и в данный момент.
Шесть возов. Он, умудренный жизнью хан Бату, отобрал теперь здесь, в этом Городе, свое — самое лучшее. Теперь, когда основное сделано и главная цель любого набега, личная нажива, достигнута и находится под охраной в десяти шагах от его шатра, теперь, вот теперь, и только теперь можно решить: жить Городу или рухнуть в прах.
Не следует также и забывать, что именно в этом Городе его посланцы, — послы хана Батыя — были неслыханно опозорены по приказу вот этого, стоящего сейчас перед ним на коленях юнца.
Позор послов видел весь Город, тысячи человек.
Унижения юнца не видит никто. Никто из тех, кто хохотал, когда его посланцев возили на свиных корытах.
Так что Город должен быть тоже поставлен на колени. А может быть, и обезглавлен, сожжен, растоптан. Ужас побежит тогда дальше, вперед, с новой силой.
Впрочем, решение этого вопроса также следует предоставить Небесам.
Батый сделал жест, повелевая юному князю подняться, встать на ноги, и что-то сказал, кинув быстрый взгляд в сумрачную часть шатра, туда, где сидели его жены… Его взгляд на секунду приковала к себе Сабира, старшая жена хана, выделявшаяся среди остальных возрастом — ей было далеко за тридцать, — а также прямым умным взглядом. Пятнадцать лет назад Батый женился на ней, дочери императора Южной Монголии. Она была неизбежной, неминуемой ступенью Батыя к вершинам власти: не обойти, не объехать. Обращаясь скорее к ней, чем к молодому русскому князю, хан Бату что-то быстро и резко сказал на понятном не всем присутствующим наречии Северного Тибета. Это означало, что реплика хана предназначена не для всех ушей. По лицу Сабиры пробежала тень, но она тут же овладела собой.
— Великий хан Бату, — тут же начал переводить толмач на русский, тоже мало кому из присутствующих известный язык, — знает, ему донесли ваши русские, что имеешь ты, князь Федор Юрьевич, жену, княгиню Евпраксию, из царского рода… и что всех прекраснее она телом своим. …Великий Хан говорит, что в доброте своей к тебе, посланнику дружбы и вечной любви, распалился он в похоти ханской своей и желает перед вечерней дойкой кобылиц изведать красоту жены твоей на своем царском ложе…
— Что-о-о!? — не понял князь Федор, чувствуя, что все плывет перед глазами.
— Овладей собой, князь, — посоветовал толмач. — Ответь. Хан ждать не любит…
Князь кивнул головой, переведя дух.
— Скажи хану, что не годится нам, христианам, водить к нему, нечестивому царю, жен своих на блуд, — овладев собой, князь Федор произнес отказ совершенно спокойно, даже с неким сочувствием. Произнося эту отповедь, он испытал чувство удовольствия от того, как быстро и ловко ему удалось перевести острый вопрос в невинное религиозное русло, — «я, дескать, не против, да вера, вишь, не позволяет». Подумав далее, что он излишне «заскользил» перед Батыем, князь Федор возвысил голос и добавил:
— Когда хан нас одолеет, тогда и женами нашими владеть будет.
Батый, казалось бы, понял ответ и без перевода: он медленно, понимающе кивнул, как бы соглашаясь со сказанным. Вопрос решился сам собой.
Хан слегка махнул пальцем куда-то вбок, в сторону Карагая, начальника охраны. В тот же миг два огромных телохранителя схватили князя под руки и потащили прочь от Батыя, куда-то вбок…
От неожиданности и быстроты происшедшего Федор Юрьевич заметно растерялся и только через миг, уже вытащенный из ханского шатра на свет божий, зажмурился от яркого солнца.
«Ловко у них! — мелькнуло в голове. — Есть, значит, боковой выход… Ничего, проглотишь! Получил что просил — будь доволен! „Распалился в похоти своей ханской'! Старый козел. …Да оно и к лучшему, что так посольство завершилось! Ведь если б выходить пришлось из главного хода в шатер, то надо ползти было бы ниц, задом наперед, не сводя с него взгляд, — как учил отец…»
Его оттащили уже далеко от шатра, шагов на сто, не меньше…
«Давно уже пора им отпустить меня», — подумал князь, но сопротивляться этому быстрому влечению не стал, помня наказ отца о смирении: «Смиряя гордыню, спасешься сам и вверенное тебе сохранишь».
«А как хорошо было бы прямо теперь оказаться с мечом, окровавленным вражеской кровью, в самом жару сечи, на разъяренном коне! — представил себе Федор Юрьевич. — Молод я, верно, еще; смирение — то не по мне! Рубить и топтать эту нечисть! Рубить и топтать!»
…Наконец-то телохранители Батыя устали волочь его почти бегом и остановились, видно, отдышаться, не отпуская, впрочем, княжеских рук…
Федор Юрьевич, не желая, чтоб его и дальше волокли подобным образом, недовольно повел плечами, распрямился, встряхнул головой…
Здесь, в окружении повозок со скарбом, располагался, видно, ханский хозяйственный двор. На земле валялись куриные перья, ноги, головы, бараньи кости и обрывки окровавленной шерсти, втоптанные в землю, — без меры и числа, надрезанные, вскрытые мешки, валялись горы битой глиняной посуды. Среди груды обломков каких-то сизых кувшинов возвышался взрезанный со всех боков ножами огромный мешок. Разрезанный мешок сквозь все порезы обильно истекал каким-то белыми продолговатыми зернами, неизвестными князю. Трое могучих татар — то ли грузчики, то ли охранники склада — рылись посреди всего этого бедлама в куче грязной мешковины, перебирая рванину, пытаясь найти, видно, целый пустой мешок.
В нос Федора Юрьевича внезапно ударил запах какой-то кислятины: сильнейший, неимоверно удушливый, — глаза заслезились. Князь с силой повел головой в сторону, стремясь избежать запаха, но в этот момент двое, копавшихся в груде мешковины, вдруг, повернувшись к нему, вцепились в четыре руки ему в волосы, потянули к себе. Телохранители Батыя, притащившие сюда Федора Юрьевича, не пожелав его, видно, отдать, перехватили руки князя за самые запястья и сильно потянули его за руки, назад, на себя.
Князь Федор почувствовал, как волосы на его затылке отстают вместе с кожей, грозя быть сорванными с головы в качестве скальпа. Князь согнулся, как в поясном поклоне, и изо всех сил попытался вырвать, освободить свои руки… В ту же секунду он почувствовал резкий, какой-то ярко-обжигающий удар по шее ниже затылка.
Мгновенно пришло облегчение — и голове и рукам, одновременно, — отпустили?! Однако свет в глазах тут же померк, залившись чем-то черным, сознание быстро замутнилось, взбурлило и оборвалось… Князь был молод, неопытен и потому даже не успел понять, что ему отрубили голову.
Отпущенное телохранителями тело князя Федора рухнуло в грязь, бешено заливая кровью затоптанные куриные перья. Голова князя упала в только что найденный палачом мешок. Мешок был грязный и рваный, но хорошо подходил по размеру.
Татарская конница с визгом и криками вынеслась из-за перелеска и стала стремительно приближаться к русскому войску. Войско замерло в ожидании команды.
Радож, старший из воевод, склонив голову и повернувшись к набегающей Орде боком, внимательно прислушивался к стуку копыт.
Он хорошо знал, что стук тысяч копыт вразнобой, равномерный гул, должен сейчас, на разбеге, начать сливаться в дружное, регулярное сотрясение земли, предшествующее удару с наката… Этот момент являлся сигналом, — лава разогналась, ее уже не остановишь. Выждав еще пару мгновений, русскому войску по плану Радожа следовало быстро расступиться, раскрыть налетающей орде коридор, ведущий
