— Еще чего! С ума сошел, что ли?
— Я только постою, десять минут посмотрю. И назад. Едва ли когда еще в конец шестнадцатого века попаду.
— Поехали! — неожиданно решился Горбунов, которого тоже, видно, что-то кольнуло. — Одно условие: от меня не далее сорока шагов и быть всегда в зоне видимости и досягаемости. И никаких контактов. В этом смысле… Идет?
— Договорились!
Не найти в Берендееве княжеский терем мог только слепой: он высился на фоне вековых заснеженных елок как дорогая деревянная игрушка, совершенно нереальная благодаря изумительной проработанности мельчайших деталей, продуманности, мастерству исполнения. Подъехав к терему метров на двадцать, чтобы высокий тын не загораживал вид, они остановили лошадей и спешились. Вокруг царила какая-то неземная тишина: всю предыдущую ночь падал снег, и глубочайшие, пушистые сугробы гасили звуки.
Огромные ели, окружавшие терем, стояли неподвижно, как нарисованные, — полное безветрие.
Начинало смеркаться: пурпурное солнце уже коснулось лесных макушек.
«Ну, все, — подумал Коптин. — Теперь можно ехать», — и в ту же минуту услышал скорее стон, нежели скрип: возле ворот отворилась калитка…
В проеме калитки стояла она, княжна в голубых песцах, и глядела прямо на него, словно все знала, все понимала. Конечно! Ведь чем объяснить, что она, княжеская дочь, осмелилась сделать шаг за пределы двора? Откуда ей было знать, что пожалуют гости? Только сердце женское могло ей это нашептать, только сны, грезы девичьи предсказать…
Они молча смотрели друг на друга. Между ними было тридцать шагов очищенной, укатанной полозьями дороги.
Внезапно Коптину на ум пришла «Инструкция», которую их в прошлом году заставили выучить наизусть, истрепав все нервы на зачете. «Инструкция» учила побеждать в себе все виды вожделения, возможные в реальной обстановке при темпоральной разведке.
«Нужно представить себе, что она твоя сестра либо мать», — вспомнил Коптин.
Вот чушь! Какое тут может быть сходство с матерью, до полусмерти замотанной бытом, с застиранными по локти руками, красными от дешевого отечественного стирального порошка, с глазами, пристально вглядывающимися куда-то в глубь грядущих невзгод — в наступающее на горло «изобилие», в неизменные перехваты десятки до получки, в выкрутасы отца где-то на стороне, в очередной денежный обмен старых купюр на новые, обладающие пятью дополнительными степенями защиты от бедных.
Еще труднее было представить Ладу Мелентьевну сестрой, так как, во-первых, сестры у него не было, а во-вторых, трудно было предположить, что княжна смогла бы вырасти в их «хрущрбе» с пропахшим мочой подъездом, с перилами, совершенно неясно как закрученными пьяными узлами, с надписью «Спартак — чимпеон!» и тремя свастиками на стене возле мусоропровода.
Все эти мысли пронеслись как-то разом, и Коптин слегка улыбнулся им.
Лада Мелентьевна ответила ему радостной улыбкой.
Прием не сработал, но «Инструкция» давала еще один шанс победить искушение: следовало представить себе, как объект нежных чувств справляет большую нужду.
Коптин мотнул головой, но, помимо его воли, в мозгу тут же всплыл образ унитаза…
Унитаз. Точка. Картинка дальше не пошла, фантазия внезапно иссякла; творческий процесс остановился, так и не начавшись. Унитаз застыл в сознании уродливым фаянсовым изделием, не призывая к себе живые образы.
Хорошо! А вот кусты! Над кустами, многие из которых увенчаны зрелыми ананасами, порхают разноцветные, сверкающие в лучах тропического солнца бабочки, так и мелькающие между мохнатыми стволами финиковых пальм… бабочки… Финиковые пальмы… Коптин заметил, что изо рта его идет пар — было ниже двадцати градусов, потому что снег скрипел под ногами, уже несущими к его калитке…
Последняя попытка. Реальность: лес, еловый лес, глубокие сугробы. О-о, нет! В такой сугроб конь провалится по уши, в такой сугроб и нарк за дозу не полезет срать!
Коптин рассмеялся и услышал в ответ радостный девичий смех.
«Инструкция», вновь всплывшая в мозгу, вдруг вспыхнула, рассыпая искры, как бенгальский огонь, мгновенно превратилась в порошок, бесследно исчезнувший на фоне темно-синего вечернего неба.
Но тут же пропали и небо, и лес, и сам он: они бросились друг к другу, влекомые неясно чем.
Майор Горбунов, стоявший возле лошадей, с легкой грустью наблюдал эту на редкость щемящую сцену.
Поцелуй был долгим и жарким.
— Я буду помнить тебя всю жизнь! — сказала Лада Мелентьевна Коптину, совершенно не обращая внимания на майора Горбунова, стоящего в тридцати шагах от них и слышащего каждый вздох.
В глубине княжьего двора вдруг басом гавкнула собака, проснувшись, видно, и почуяв чужого. Ее поддержали другие собаки.
— Буду помнить всю жизнь! — повторила княжна и, быстро отступив от Коптина, не глядя уже на него, закрыла калитку.
Коптин, повернувшись, как автомат, двинулся назад, к лошадям, глядя себе под ноги…
Майор Горбунов собрался вскочить на коня и вдруг покачнулся так, что упал бы, не ухватись он за луку седла: он не мог оторвать левую ногу от земли и вставить ее в стремя… Почему? Ему чего-то недоставало.
Он начал лихорадочно соображать…
Коптин, уже сидевший на своем коне, вопросительно глянул в его сторону:
— Ну, что ты там застрял?
— Сергей… — хрипло сказал Горбунов. — У меня ноги нет…
— Как — нет ноги?
— Нет правой ноги.
— Шутишь?
— Слезь, посмотри.
Коптин, соскочив с коня, подошел к Горбунову.
— Правда… А что произошло?
— Когда вы поцеловались и она сказала тебе: «Буду помнить тебя всю жизнь», у меня зачесалась нога… Но не сильно. Я не стал чесать… — Горбунов рассказывал как-то обиженно-обстоятельно, еще не осознавая ужас случившегося. — Ну вот. А потом стал ногу левую в стремя вставлять и понял вдруг, что если левую ногу — в стремя, то на чем же стоять тогда буду?
— Не болит?
— Нет, не болит.
— Похоже, что старая культя у тебя. Вполне зажившая давно.
— Выходит, что твое прощание и моя правая нога состояли в какой-то причинно-следственной связи…
— Выходит, так, — согласился Коптин.
— Что ж делать-то? — горестно выдохнул майор. До него уже доходил масштаб происшедшего.
— Возвращаться быстрей. А там уж разберемся.
— А что «уж разберемся»-то? Нога ж не отрастет?
— Ну, думаю, разрешат нам вернуться, повторить задание. Ну, обойдемся без прощания. Ну, нога и появится!
— Ну что ты все «нукаешь»? Не запряг еще.
— Кого «запряг»? — Коптин не уловил иронии, восприняв реплику буквально. — Какой смысл мне тебя, одноногого, запрягать?
— М-м-м! — заскрипел зубами Горбунов от сознания безысходности ситуации.
— Давай я тебя подсажу!
