начнет дышать, нежели я избегну благородной справедливости. На следующем допросе присутствовал какой-то важный чиновник — судя по количеству ламп, тлевших в нем. Прошло еще четыре дня. Хуже всего дело обстояло с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую мне приносили раз в сутки, — стражник нес при этом горшок возможно дальше от себя, словно это был яд.
Через неделю ремень кончился, но, к счастью, на мне были высокие шнурованные ботинки из козлиной кожи — их языки оказались лучше всего, что я ел за все время заключения.
На восьмой день утром двое стражников приказали мне собираться. Меня снова швырнули в машину и под охраной перевезли в Железный Дворец, резиденцию Калькулятора. По великолепной нержавеющей лестнице, сквозь залы, выложенные катодными лампами, меня провели в большую комнату без окон. Стражники вышли — я остался один. Посреди комнаты свисала с потолка черная завеса, ее складки окружали четырехугольником центральную часть зала.
— Слизняк ничтожнейший! — загрохотал голос, доносившийся словно по трубам из глубокого подземелья. — Последний твой час пробил. Ответствуй, что тебе любо: четвертование, ламигнат или сверловина?
Я молчал. Калькулятор загудел, зашумел и заговорил снова:
— Внемли, липкое создание, по наущению Слизи деявшее! Внемли гласу моему мощному, студень чавкающий, слизь киселеватая! По благородию токов моих светлейших милостью тя осияю: ежели встанешь в ряды верных слуг моих, ежели всей душой своей подлой благородцем стать пожелаешь — я, может быть, дарую тебе жизнь.
Я сказал, что именно это издавна было сокровенным моим желанием. Калькулятор задребезжал издевательски пульсирующим смехом и вновь загремел:
— Лжа твоя в сказках токмо лишь пребывать достойна. Внемли, падаль. Липкую свою бренность уберечь можешь токмо яко благородец — алебардист тайный. Надлежит тебе слизняков — шпиков, агентов, изменников, такоже иное отребье, Слизью насылаемое, обличать, раскрывать, забрала сдирать, железом каленым выжигать, и токмо оным услуженьем упастись можешь.
После моего торжественного заверения проделывать все указанное меня вывели в другую комнату, где занесли в список, наказав ежедневно докладываться в главной алебардии, и, обалдевшего, на ватных ногах, вытолкнули из дворца.
Смеркалось. Я вышел за город, опустился на траву и погрузился в раздумья. Тяжко было на душе. Если бы меня обезглавили, я сохранил бы по крайней мере честь и достоинство, но теперь, перейдя на сторону этого электронного чудовища, я предал дело, которому служил, уничтожил все свои шансы. Что мне еще оставалось теперь? Бежать к ракете? Какое постыдное бегство! И все-таки я пошел. Доля шпика на услужении машины, повелевающей полчищами железных коробок, была еще постыдней.
Но каково же было мое потрясение, когда вместо ракеты, на том месте, где я ее оставил, я увидел одни лишь ее разбитые останки, разбросанные какими-то машинами.
Когда я возвратился в город, было уже совсем темно. Я присел на камень и первый раз в жизни заплакал от тоски по утраченной Земле, а слезы текли по железному нутру пустого пугала, которому отныне до смерти суждено было стать моей тюрьмой, и вытекали в прорези наколенников, грозя ржавчиной и неподвижностью суставов. Но что мне теперь была ржавчина!
Внезапно на фоне узкой полоски заката я увидел отряд алебардистов, медленно движущийся к пригородным полям. Двигались они как-то странно. Вечерний сумрак сгущался, и в расползавшейся темноте то один, то другой поодиночке выбегали из строя, стараясь ступать как можно тише, и исчезали в кустах. Все это показалось мне таким странным, что я, все еще безмерно угнетенный, встал и шагнул вслед за ближайшим алебардистом.
Нужно добавить, это было время, когда на пригородных лугах созревали дикие ягоды, на вкус похожие на малину — сладкие и необыкновенно вкусные. Я сам объедался ими всякий раз, когда мне удавалось вырваться из стального города. Можно ли передать мое изумление, когда я увидел, что выслеживаемый мною алебардист достает маленький ключик, точь-в-точь такой же, какой мне вручили во Втором Огделе, открывает забрало и, обеими руками обрывая ягоды, словно обезумевший, набивает ими разинутый рот. Даже до меня доносилось торопливое, голодное чавканье.
— Эй! — пронзительно зашипел я. — Эй, ты, послушай!
Он громадным прыжком метнулся в кусты, но не побежал — было бы слышно. Просто припал к земле.
— Эй, ты, — еще тише сказал я, — не бойся. Я человек. Человек. Я тоже переодетый.
Что-то похожее на одинокий, пылающий подозрительностью и страхом глаз уставилось на меня из-за листьев.
— Откуда знать мне, не испытуешь ли? — прозвучал чуть охрипший голос.
— Да я ж тебе говорю — не бойся. Я с Земли. Меня сюда специально послали.
Мне пришлось изрядно его убеждать, прежде чем он успокоился настолько, что вилез из кустов. В темноте я почувствовал прикосновение к латам.
— Человек. Яко же уверовати?
— Почему ты так странно говоришь? — спросил я.
— Ибо запамятовал. Пятое лето число, с тех пор как фатум жесточайший вверг мя в юдоль тутошнюю.. маеты претерпел неизреченные… истинно фортуна благая дозволила слизняка пред смертью узрить… — бормотал он.
— Опомнись! Перестань! Слушай, ты не из Второго?
— Истинно, из Второго. Малинграутом сюда слан, на мученичество жесточайшее…
— Почему же ты не вернулся?
— Како же бежать — ракета моя в негодность приведена и до винтиков разобрана. Брате, не можно мне более тут сидеть. В казарму пора… Свидимся ли? Утресь к алебардьерни объявись… Объявишься?
Пришлось обещать ему, и мы распрощались — я даже не знал, как он выглядит. Он попросил меня выждать немного на месте и исчез в ночной темноте. Я вернулся в город приободренный, мне уже рисовались реальные шансы организации подполья. Чтобы подкрепиться, я зашел в первую попавшуюся харчевню и там же заночевал.
Утром, разглядывая себя в зеркале, я увидел на груди, пониже левого наплечника, крохотный меловой крестик. Словно шоры упали с моих глаз. Этот человек хотел предать меня — и обозначил крестом! «Мерзавец!» — повторял я про себя, лихорадочно соображая, что же теперь делать. Я стер поцелуй Иуды, но это показалось мне недостаточным. Он уже, наверно, и рапорт подал, подумал я. Начнут теперь искать этого неизвестного слизняка, заглянут наверняка в свои списки, первый удар падет, конечно, на самых подозрительных, а я ведь был там, в этих списках. При мысли о новом допросе я задрожал. Я понял, что должен как-то отвести от себя подозрение, и быстро нашел способ сделать это. Весь день я просидел в трактире, для маскировки четвертуя телят, а в сумерках выбрался в город, зажав в кулаке кусок мела.
Этим обломком я понаставлял почти 400 крестиков на латах прохожих — кто ни шел мимо, я всех метил. Около полуночи, немного успокоившись, вернулся на постоялый двор и только тут вспомнил, что, кроме того Иуды, с которым я говорил прошлой ночью, и другие алебардисты в кусты попрятались. Об этом стоило подумать. И тут меня осенила поразительно простая идея. Я снова вышел за город, в ягодник. Около полуночи вновь появился железный отряд, медленно рассыпался, разбрелся, и только из окружающих кустов доносилось торопливое сопенье и чавканье лихорадочно жующих ртов, потом защелкали замыкаемые забрала, и вся братия безмолвно повылезала из кустов, набив животы. Я приблизился, в темноте меня приняли за одного из своих; маршируя, я мелом расставлял на своих соседях кружочки где попало, а у ворот алебардьерни сделал поворот кругом и отправился в свою харчевню.
Назавтра я расположился на лавочке перед казармами, ожидая, пока выйдут отпущенные в город. Отыскав в толпе одного из тех, с кружком на лопатке, я пошел за ним, а когда мы остались одни на улице, ударил его рукавицей по плечу — так, что он весь зазвенел, — и сказал:
— Именем Его Индуктивности! Следуй за мной! Он перепугался так, что весь залязгал от страха. Не говоря ни слова, покорно, тихоней поплелся он за мной. Замкнув дверь комнаты, я вынул из кармана отвертку и принялся отвертывать ему голову Это заняло у меня около часа. Я приподнял ее, словно железный горшок, и глазам моим предстала отвратительно бледная от долгого пребывания в темноте, тощая физиономия с испуганно вытаращенными глазами.
