По растрепанным космам, чудному оружию из бронзы и, конечно, по особому запаху вы всегда отличите в толпе фригийцев, меонов, каров и ликийцев.
Шумная жизнь кипит в Илионе по меньшей мере двадцать два часа в сутки. Это самый лучший, самый великий и прекрасный город современности, грядущей эры и вообще любой другой эпохи человеческой истории.
Надо же, какие мысли приходят в голову, когда лежишь обнаженным на постели рядом с Еленой Троянской, простыни сладко пахнут сексом и нами, а прохладный бриз надувает паруса легких занавесок. Вдалеке ворчит, просыпаясь, гроза. Елена поворачивается и шепчет во сне мое имя: «Хок-эн-беа- уиии…»
Я прибыл в город поздним вечером, насмотревшись на больницу богов, твердо зная, что Муза уже разыскивает меня и что если не она, то Афродита умертвит беглеца без сомнений, едва лишь выберется из целебного бака.
Поначалу я собирался смешаться с толпой солдат, наблюдающих со стены за вечерним сражением (где-то там, в клубах пыли, освещенной предзакатными лучами солнца, Диомед по-прежнему яростно рубил троянцев), но вдруг заметил Гектора, который устало шагал обратно в Илион с немногочисленной свитой. Превратившись в одного из сопровождающих – копьеборца Долона, доверенного соглядатая, которого ждет скорая страшная гибель от рук Одиссея и Диомеда, – я присоединился к процессии. Благородный воин миновал главные врата, прозываемые Скейскими и выстроенные из крепчайших дубовых брусьев высотой в десяток человеческих ростов (если иметь в виду
Широкие плечи и сверкающий шлем Гектора, украшенный по здешнему обычаю гривой из рыжего конского волоса, возвышались над головами, словно утес посреди моря, только вместо волн его окружали умоляющие лица. Наконец Приамид остановился, жестом приказав растущей толпе утихнуть.
– Молитесь богам, жены Трои. – Вот и все, что он сказал.
Затем повернулся и тронулся в путь. Солдаты скрестили длинные копья, сдерживая натиск рыдающих дев и старух. Я предпочел вместе с остальными безмолвно сопровождать Гектора далее, к пышным палатам царя Приама, которые так восхитили Гомера блистательными портиками и колоннадами из полированного мрамора.
Вечерние сумерки уже исподволь заползали во дворы и спальные покои дворца. Мы остались у стены на страже, ожидая, пока герой переговорит с матерью.
– Не нужно, – отмахнулся он от чаши, которую приказала подать Гекуба. – Не сейчас. Я слишком устал. Вино истомит последние силы и храбрость, а мне сегодня еще убивать. Да и как возливать Громовержцу сладкий сок лозы вот этой рукой, запачканной в грязи и крови?
И тогда я услышал, как женщина, от которой троянцы годами видели одно лишь тепло и ласку, спросила:
– Сын мой, для чего же ты покинул поле боя, если не ради того, чтоб воздеть руки к Зевсу?
– Молиться будешь ты, мама, – ответил Гектор, присев на ложе и положив шлем рядом с собой.
Воин и в самом деле был грязен: лицо покрывала рыжеватая смесь из пота, пыли и вражеской крови – и сидел он так, как сидят лишь очень утомленные люди: руки на коленях, голова бессильно склонилась вниз…
– Иди в храм Афины, – глухо прохрипел Приамид, – собери достойнейших женщин Илиона, возьми самый большой и узорный пеплос, который только отыщешь. Простри его на золотых коленях статуи Афины, обещай заколоть в ее честь дюжину годовалых телят, пусть проявит жалость к нашим женам и невинным детям, защитит их от ужасного Диомеда.
– Так вот до чего дошло? – прошептала Гекуба, склонилась и взяла запачканные руки сына в свои. – Неужели правда?
– Да, – промолвил герой, с трудом поднялся на ноги, забрал шлем и покинул чертоги матери.
Мы проводили изможденного Гектора к резиденции Париса и Елены. При виде солидного особняка с множеством элегантных террас, внушительных башен и огороженных двориков Приамид словно обрел второе дыхание: промчался мимо стражи и слуг, прогрохотал по ступеням и настежь распахнул дверь в личные покои брата. Я почти ожидал, что он застанет парочку в постели. (Гомер пел о том, как они предались утехам сразу же после похищения троянца богиней прямо с горячего шоу «Парис/Менелай: кто кого?») Однако любимец Афродиты, изумленно поднявший голову, всего лишь перебирал блестящее оружие и боевые доспехи. Сидевшая рядом Елена заботливо раздавала женщинам задания по рукоделью.
– Какого лешего ты тут делаешь? – накинулся герой на более хлипкого брата. – Расселся, точно баба, играется в бирюльки, пока сотни настоящих мужиков головы в бою сложили! Враг подступает к нашим стенам, наполняя слух троянцев заморскими воинственными воплями… Вставай, сукин сын! Хочешь, чтобы город испепелили прямо вокруг твоей трусливой задницы?
Вместо того чтобы вскочить в негодовании, царственный Парис лишь криво улыбнулся:
– А, это ты, Гектор. Все верно, я заслужил твои упреки.
– Тогда отрывай седалище от койки и марш на поле брани! – рявкнул гость; впрочем, ярость из его голоса почти испарилась, не то от усталости, не то из-за кроткого ответа противника.
– Сейчас, – отозвался любовник Елены. – Но сперва послушай, что я тебе скажу.
Гектор промолчал, тяжело пошатываясь на ногах. Под мышкой у него находился увесистый шлем с рыжим гребнем, а в левой руке покачивалась длиннющая пика локтей в одиннадцать, позаимствованная у моего товарища по отряду; на нее-то герой и оперся.
– Вовсе не ярость на троянцев или желание мести удерживают меня в этих покоях, поверь, – покачал головой Парис, небрежно указывая на Елену и прочих женщин, будто на бессловесную мебель, – но одна лишь скорбь.
– Скорбь? – Старший брат не поверил своим ушам.
– Да, скорбь. Печаль из-за собственной низости (хоть и не по своей воле я удалился из битвы, а был унесен бессмертной богиней) и кручина по нашей священной обреченной Трое.
– Ну, насчет Трои – это еще бабушка надвое сказала! – взорвался Гектор. – Мы в силах остановить Диомеда и его опьяненных кровью друзей. Надень доспехи, иди за мной. До захода солнца целый час. В багряных лучах заката мы положим горы греков, а под сенью прохладных сумерек – и того больше.
Парень улыбнулся и встал:
– Ты прав. Теперь даже меня, не столь везучего в бою, сколько в любовных утехах, потянуло на сечу. Знаешь, ведь удача неустойчива нравом, шарахается из стороны в сторону, словно безоружный под градом вражеских стрел.
Гектор ничего не ответил. Надев шлем, он продолжал стоять в дверях и с подозрением глядел на брата.
– Ты иди, – махнул рукой Парис. – Я должен облачиться в доспехи. Иди вперед, я догоню.
Герой и на это не ответил. Он упрямо не двигался с места, явно не желая уходить без Париса. Тогда Елена прекрасная – и еще какая прекрасная! – поднялась из кресла, приблизилась к суровому гостю, мягко шурша сандалиями по прохладному мраморному полу, и коснулась руки Гектора, покрытой темными полосами присохшей крови.
– Друг мой, – ее голос дрожал от избытка нахлынувших чувств, – любезный брат, милый моему сердцу, пусть я и бесстыдная, отвратительная, гнусная сука! Ах, если бы мать, породившая меня, швырнула злополучный плод в черные волны Ионийского моря! Лучше так, чем быть виновницей всех этих бед!
Елена осеклась, выпустила руку героя и разрыдалась.
Честный Гектор беспомощно моргнул, попытался погладить волосы несчастной, но тут же отдернул ладонь и смущенно кашлянул. Подобно большинству храбрецов, он пуглив и неловок со всеми женщинами, кроме собственной супруги. Пока герой раздумывал, что сказать, Елена заговорила сама, икая и содрогаясь от слез:
– О благородный Гектор, раз уж боги сами наслали на землю эти жуткие годы резни в мою славу, то хоть бы даровали мне супруга с чистым сердцем – воина, а не любовника, мужа, который мог бы свершить для родного города больше, чем затащить жену в постель в долгий вечер, роковой для Илиона!..
Парис шагнул к ней с таким видом, точно собирался ударить, однако удержался, посмотрев на брата.
