– Триаспии, – сказал я, вспомнив Гиперион. – Вечноголубые растения. Челма. Тесловы деревья.
– Это туземные виды, – возразила Энея.
– Итак, разнообразие – это хорошо, – подытожил я, пытаясь докопаться до сути того, о чем мы говорим.
– Разнообразие – это хорошо, – согласилась Энея. – Но по крайней мере один биологический вид Старой Земли лишен всяческого разнообразия… во всяком случае, он нисколько не изменился на колонизированных планетах с благоприятными условиями.
– Мы. Человечество.
– Именно. Мы застряли в рамках одного вида, – мрачно кивнула Энея. – Страшно давно застряли. Теперь у нас есть шанс быстро прийти к разнообразию, но институты вроде Гегемонии, Империи и Центра препятствуют этому.
– А необходимость разнообразия распространяется на человеческие институты? – поинтересовался я. – На религию? На социальные системы? – Я думал о людях, которые помогли мне на Витусе-Грей-Балиане Б. Я думал о народе Спектральной Спирали Амуа и их сложных, запутанных верованиях.
– Целиком и полностью. Посмотри туда.
А.Беттик остановился рядом с мраморной плитой, на которой были высечены слова на китайском и древнем стандартном английском:
Мы двинулись дальше. Когда я поглядел вверх, мне показалось, что на верхней площадке последнего лестничного пролета маячит что-то красное. Может, это и есть Южные Небесные Врата, открывающие путь на вершину? Пора бы.
– Разве не прекрасная мысль? – сказал я, имея в виду стихотворение. – Может, подобное постоянство в человеческих институтах не менее, а то и более важно, чем разнообразие?
– Важно, – согласилась Энея. – Но как раз этим-то и занималось почти все человечество на протяжении последнего тысячелетия, Рауль… воссозданием институтов и идей Старой Земли на разных мирах. Взгляни на Гегемонию. Взгляни на Церковь и Священную Империю. Взгляни на эту планету…
– Тянь-Шань? По-моему, он изумителен…
– Согласна, но все это – сплошное заимствование. Буддизм немного эволюционировал… Во всяком случае, от идолопоклонничества и ритуалов вернулся к здравому смыслу, отличавшему его с самого начала. Но в остальном все это лишь попытка возродить то, что было утрачено вместе со Старой Землей.
– Что именно?
– Язык, одежду, названия гор, обычаи… Черт, Рауль, даже это паломничество и храм Нефритового Императора, если мы туда когда-нибудь доберемся!
– Ты хочешь сказать, что на Старой Земле есть гора Тай-Шань?
– Именно. И Град Мира есть, Небесные Врата, Драконова Пасть. Конфуций совершал на нее восхождение более трех тысяч лет назад. Только в лестнице на Старой Земле было всего семь тысяч ступеней.
– Тогда я предпочел бы подниматься по ней, – заметил я, гадая, надолго ли еще меня хватит. Ступеньки, конечно, невысокие, но их чертовски много. – Впрочем, я понял, о чем ты.
– Сохранять традиции хорошо, но здоровый организм развивается… и культурно, и физически.
– Что возвращает нас к вопросу об эволюции. Так какие же другие направления, тенденции, цели и что там еще мы упустили за последний десяток веков?
– Во-первых, всевозрастающее число индивидуумов. Жизнь любит квадриллионы видов, но она без памяти любит суперквадриллионы индивидуумов. В каком-то смысле Вселенная настроена на индивидуумов. В библиотеке Талиесина была книжка под названием «Эволюция иерархических систем» одного мужика со Старой Земли, Стенли Солса. Тебе она не попадалась?
– Нет, должно быть, проглядел, я больше читал древнюю голографическую порнуху.
– Угу, – хмыкнула Энея. – Ну, Солс сформулировал это довольно гладко: «В ограниченном материальном мире может существовать безграничное число уникальных индивидуумов, если они гнездятся друг в друге, а мир расширяется».
– Гнездятся друг в друге… – задумчиво повторил я. – Ага! Как бактерии Старой Земли в нашем кишечнике, и инфузории туфельки, которых мы вытащили в космос, и другие клетки в наших телах… Чем больше планет, тем больше народу… Ага, ну да.
– Вот именно, что больше народу. Нас сотни миллиардов, но за последние века от Падения до Империи численность человеческого населения Галактики – Бродяги не в счет – стабилизировалась.
– Ну да, контроль рождаемости – дело серьезное, – повторил я то, чему учили каждого жителя Гипериона. – В смысле, раз крестоформ способен растягивать человеческую жизнь на многие и многие века…
– Точно. С искусственным бессмертием застой усугубляется – и физический, и культурный. Это почти аксиома.
– Но ведь это не повод отказывать людям в продлении жизни? – нахмурился я.
Голос Энеи звучал будто из неведомой дали. Казалось, она раздумывает над чем-то несравненно более важным.
– Нет, – сказала она наконец. – Само по себе – не повод.
– Так что там с направлениями эволюции? – спросил я, глядя на приближающуюся пагоду и вознося молитвы, чтобы беседа отвлекала меня от весьма красочных картин падения и низвержения с двадцати с чем-то тысяч ступенек, по котором мы поднялись.
– Из достойных упоминания осталось только три. Возрастающая специализация, возрастающая взаимозависимость, возрастающая изменчивость. Все они важны, но важнее всех последнее.
– Как это, детка?
– Эволюция сама эволюционирует. Ей просто приходится эволюционировать. Изменчивость уже сама по себе важная для выживания наследственная характеристика. Системы – живые и прочие – должны учиться эволюционировать и до некоторой степени управлять процессом и темпом собственной эволюции. Мы – то есть люди – тысячу лет назад подошли к этому умению совсем близко, но Центр отобрал его у нас. Во всяком случае, у большинства.
– В каком смысле «у большинства»?
– Обещаю, через несколько дней ты сам все увидишь.
Наконец-то мы достигли Южных Небесных Врат и прошли под красной аркой, увенчанной золотой крышей. Впереди остался только Небесный Путь – тропа, ведущая по черному пологому склону к едва различимой вершине. Нас окружал суровый, безжизненный пейзаж: здешний климат – если можно назвать климатом почти космический вакуум – подходил для жизни ничуть не лучше, чем поверхность спутника Старой Земли. Я как раз хотел отпустить реплику насчет ниши, в которой жизнь еще не нашла зацепки, когда Энея сошла с тропы и направилась к маленькому каменному храму, приткнувшемуся среди острых утесов и расщелин в нескольких сотнях метров от вершины. Вместо двери в нем стоял воздушный шлюз, настолько древний, что его вполне могли снять с одного из первых кораблей колонистов. Как ни странно, шлюз работал, и когда Энея нажала на кнопку, наружная дверь закрылась, а внутренняя не открывалась, пока давление воздуха в камере не уравнялось с давлением внутри храма.
Переступив порог, мы оказались в небольшом помещении, практически пустом. Там стояла затейливая бронзовая ваза с живыми цветами, несколько зеленых веточек и красивая статуя, некогда позолоченная – женщина в золотых одеяниях – толстощекая и доброжелательная, совсем как Будда в женском обличье. Голову ее венчала позолоченная корона из листьев, а позади – странное дело! – чеканный золотой христианский нимб.
Сняв шлем, андроид сообщил:
– Воздух хороший. Давление вполне подходящее.
Мы с Энеей стащили капюшоны, наслаждаясь возможностью подышать по-человечески.
