я плачу, государь, как видно, еще сильнее ощутил ревность.
— Ты только о настоятеле и тоскуешь, — сказал он. — И сердишься, конечно, зачем я тебя позвал… — И, окончательно придя в дурное расположение духа, оборвал речь на полуслове, встал с постели и вышел, а я ускользнула к себе.
Мне нездоровилось, и до самого вечера я безвыходно просидела у себя в комнате. «Государь, наверное, решил, что я провела весь день с настоятелем. Какие насмешки опять меня ожидают?» — с горечью думала я.
Направляясь вечером прислуживать государю, мне хотелось лишь одного — поскорее покинуть суетный мир, скрыться куда-нибудь далеко-далеко, в горную глушь, и жить там тихой, спокойной жизнью. Меж тем толкование религиозных доктрин закончилось, настоятель находился в покоях у государя, текла спокойная, дружественная беседа. Я прислушивалась к их разговору с тревожным чувством. Потом я*вышла и только было остановилась возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет.
— Что же ты? — сказал он. — Сегодня я состою на службе во дворце, а ты хотя бы подала мне какой- нибудь знак!
Я растерялась, не знала куда деваться от смущения, но, к счастью, в этот миг меня опять позвали к государю. Я встревожилась, но оказалось, что он всего лишь зовет меня прислуживать за вечерней трапезой. Ужин был скромный, прислуживали только одна — две женщины, но государь нашел это скучным и, уловив голоса вельмож Моротики и Санэканэ, дежуривших в большом зале, приказал пригласить их. Пошло непринужденное веселье, все жалели, что ужин окончился слишком рано. Настоятель удалился в покои принцессы служить вечерню, а я печалилась, что приходится с ним расстаться, чувствовала себя совсем одинокой, и все вокруг во дворце навевало на меня скорбь.
А вскоре подошла для меня пора надеть ритуальный пояс. Церемония совершилась очень скромно и незаметно. Наверное, государь очень страдал в душе. В эту ночь я прислуживала в опочивальне, спала рядом, и всю ночь до утра он беседовал со мной как ни в чем не бывало, ласковей, чем обычно, не упрекал, не сердился — но могла ли я не испытывать душевную муку?
В этом году государь приказал с особой пышностью отметить праздник Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к этим дням, а я решила, что мне, в моем положении, неудобно участвовать в торжествах, и попросила отпустить меня на это время домой, но государь не позволил: «Ничего еще не заметно, оставайся!» На праздник я надела парадную красную накидку поверх косодэ бледно-лилового и зеленого цвета. Нижние легкие косодэ были красновато-коричневые, цвет постепенно переходил к желтым оттенкам. В таком наряде я пришла вечером прислуживать государю; в это время Донесся голос:
— Пожаловал его преподобие!
У меня невольно забилось сердце. Был последний день праздника, и настоятель проследовал в молельню для завершающей службы. Разумеется, он не знал, что я тоже буду присутствовать на молебне. Неожиданно ко мне подошел какой-то слуга.
— Меня послал государь, — сказал он. — Он велит вам поискать, не обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести!
«Странно!» — подумала я, но все же приоткрыла раздвижную перегородку, отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было. «Нету!» — сказала я, и слуга удалился. В тот же миг кто-то изнутри слегка раздвинул перегородку. Это был настоятель.
— Я так люблю тебя, — сказал он, — а теперь, когда ты в тягости, не передать словами, как я тревожусь о тебе, как тоскую… Я думал, ты сейчас живешь дома, и собирался послать тебе весточку с надежным человеком. Надо скрывать нашу любовь…
Я и сама больше 1всего боялась, как бы кто-нибудь не проведал о нашем союзе — было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, — но вместе с тем у меня недостало духа запретить ему искать встречи.
— Хорошо, делайте как хотите…— согласилась я. — Лишь бы никто не узнал…— И с этими словами закрыла перегородку. Когда служба окончилась, настоятель уехал, а я пошла к государю.
— Ну, как мой веер? — с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно послал того слугу, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем.
Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая с потоками слез, насквозь промочивших мои рукава. Никогда еще не случалось мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, и затворилась на семь дней для молитвы в храме Колеса Закона, Хориндзи. Сорванные ветром красные листья клена с горы Бурь, Арасиямы, смятой парчой устилали волны реки Оигавы, а я перебирала в памяти прошлое, вспоминала свою жизнь, придворную службу, большие и малые события, даже лица вельмож во время чтения Лотосовой сутры, собственноручно переписанной покойным государем-монахом Го-Сагой, разные дары, возложенные в тот далекий день на алтарь Будды… В памяти теснились бесчисленные образы прошлого, всплывали строчки стихов: «Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному брегу возвращаться…» Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень… «Отчего он трубит так жалобно? — думала я. — С кем заодно горюет?…»
Как— то раз, одним особенно грустным вечером, к храму подъехал какой-то знатный придворный. «Кто бы это мог быть?» Я выглянула в щелку и узнала тюдзё Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где я жила, и окликнул меня. В другой раз я бы не удивилась, но сейчас это было для меня неожиданно.
— Внезапно захворала матушка государя, госпожа Омияин, — сказал он. — Государь с утра находится у нее, здесь, в Саге, во дворце Оидоно. Он послал за вами в усадьбу, но ему сказали, что вы удалились в этот храм, и я приехал за вами… Государь собрался очень поспешно, никого из женщин с собой не взял. Ничего, что вы дали обет пробыть здесь известный срок, потом сможете продолжить сызнова ваше затворничество… А сейчас пожалуйте со мной во дворец Оидоно, государь нуждается в вашей службе!…— передал он мне приказ государя.
Шел пятый день моего затворничества, до выполнения обета оставалось всего два дня, обидно было прерывать молитвы до срока, но карета была уже здесь, к тому же Канэюки сказал, что государь не взял с собой никого из женщин, надеясь, что я сейчас живу в Саге… Стало быть, рассуждать было нечего, я тотчас же поехала во дворец. В самом деле, случилось так, что многие дамы разъехались по домам и при государе не оказалось ни одной опытной, привычной к службе придворной дамы. Да и зная, что я живу у мачехи в Саге, он не взял с собой никакой обслуги. Вместе с ним в одной карете приехал и государь Камэяма, а позади них сидел дайнагон Санэканэ Сайондзи. Я приехала, как раз когда из покоев госпожи Омияин обоим государям прислали ужин.
У госпожи Омияин случился всего-навсего легкий приступ бери-бери, недуг неопасный, и оба государя, обрадованные, заявили, что это надо отпраздновать. Первым устроить пир вызвался наш государь, распорядителем он назначил дайнагона Сайондзи. Перед обоими государями поставили расписные лаковые подносы с десятью отделениями, в которых лежал вареный рис и разные яства. Такие же подносы подали всем гостям. После того как трижды осушили чарочки сакэ, подносы унесли и снова подали рис и разные закуски. Теперь выпили трижды по три чарки сакэ. Госпожа Омияин получила подарки — алую и лиловую ткань, свернутую наподобие лютни, и пеструю ткань, сложенную в виде цитры. Государю Камэяме поднесли многопластинчатый гонг на деревянной раме, только вместо металлических пластин к раме подвесили свернутые четырехугольником лиловые ткани от темного до бледно-сиреневого оттенка, а жезл для ударов был сделан из ароматического дерева, инкрустированного кусочками горного хрусталя. Женщинам — дамам госпожи Омияин — поднесли дорогую бумагу «митиноку», ткани и прочие изделия, придав им самую неожиданную форму, мужчинам — нарядную кожаную конскую сбрую, тисненую замшу. Подарков была целая груда! Веселились до позднего вечера. Я, как всегда, разливала сакэ.
Государь играл на лютне, государь Камэяма — на флейте, царедворец Киммори — на малой японской цитре, принцесса, воспитанница госпожи Омияин, — тоже играла на цитре, Кинхира, сын дайнагона Сайондзи, — на флажолете, Канэюки — на флейте. Спустилась ночь, на горе Арасияма уныло зашумел ветер в соснах, издалека, из храма Чистой Истины, Дзёконгоин, долетел колокольный звон, и государь
