Некоторый легкий укол, который Андреа почувствовал несколько дней до этого, в лунную ночь после театра, когда его друг вошел один во дворец Боргезе, теперь давал себя чувствовать снова; переходил в какое-то сожаление, неясно выраженное, но на дне которого, смешиваясь с воспоминаниями, может быть шевелилась ревность, зависть и эта эгоистическая и тираническая нетерпимость, таившаяся в его природе и заставлявшая его иногда желать уничтожения избранной им и принадлежавшей ему женщины, лишь бы другие не наслаждались ею больше. Никто не должен был пить из чаши, из которой он пил когда-то. Воспоминания о его появлении должно было быть достаточно для наполнения целой жизни. Любовницы должны были быть вечно верны его неверности. Такова была его горделивая мечта. Потом же ему не нравилось разглашение, объявление во всеобщее сведение тайны красоты. И если бы он обладал «Метателем диска» Мирона или «Копьеносцем» Поликлета или Книдиевой Венерой, его первою заботой было бы укрыть высочайшее произведение искусства в недоступное место и наслаждаться им наедине, чтобы чужое наслаждение не умалило его собственного. Зачем же тогда он сам содействовал разглашению тайны? Зачем он сам разжигал любопытство друга? Зачем же он сам пожелал ему успеха! Сама легкость, с которою эта женщина отдалась ему, вызывала в нем гнев и отвращение и даже как-то унижала его.
— Куда же мы идем? — спросил Джулио Музелларо, останавливаясь на Венецианской площади.
В глубине различных душевных движений и различных мыслей Андреа не смолкало волнение, вызванное в нем встречею с Доном Мануэлем Феррес, мысль о Донне Марии — лучезарный образ. И среди этих мгновенных контрастов какое-то глубокое волнение влекло его к ее дому.
— Я иду домой, — ответил. — Пойдем по Национальной. Проводи меня.
И с этого мгновения он больше не слышал слов друга. Мысль о Донне Марии всецело завладела им. Перед театром он на один миг заколебался, не зная, идти ли по правой стороне или по левой. Он хотел отыскать дом по номерам на дверях.
— Да что с тобой? — спросил Музелларо.
— Ничего. Я тебя слушаю.
Взглянул на номер и высчитал, что дом должен был стоять налево, не очень далеко, может быть близ виллы Альдобрандини. Так как была холодная, но ясная ночь, то высокие пинии виллы легко высились на звездном небе; Башня Милиций поднимала свою квадратную, черневшую среди звезд, громаду; растущие на стенах Сервия пальмы неподвижно дремали при свете фонарей.
Недоставало нескольких номеров до цифры, обозначенной на карточке Дона Мануэля. Андреа трепетал, как если бы Донна Мария шла ему навстречу. Дом действительно оказался рядом. Он прошел мимо самой запертой двери; не мог удержаться и не взглянуть наверх.
— Что ты рассматриваешь? — спросил его Музелларо.
— Ничего. Дай мне папиросу. Прибавим шагу, холодно. Молча прошли Национальную до улицы Четырех Фонтанов. Озабоченность Андреа была очевидна. Друг сказал:
— Очевидно, тебя что-то мучает.
И Андреа почувствовал такую тяжесть на сердце, что готов был открыться. Но удержался. Он находился еще под впечатлением слышанного в клубе злословия, рассказов Джулио, всего этого, им же вызванного, им же проповедуемого, нескромного легкомыслия. Полное отсутствие тайны в приключении, тщеславная наклонность любовников принимать чужие остроты и насмешки, циническое безразличие, с которым бывшие любовники расхваливают достоинство женщины перед теми, кто скоро будет наслаждаться ею, — притворство, с которым первые дают последним советы, как лучше достигнуть цели, — готовность, с которою первые собирают у последних самые подробные сведения о первом свидании, чтобы узнать, совпадает ли
— Ну? — сказал Джулио Музелларо. — Как дела с леди Хисфилд?
Спускались по улице Четырех Фонтанов, были у дворца Барберини. За решеткой, среди каменных колоссов был виден темный сад, оживленный тихим лепетом воды, под белеющим домом, где свет был виден только в передней.
— Что ты говоришь? — спросил Андреа.
— Как дела с Донной Еленой?
Андреа взглянул на дворец. Ему показалось, что в это мгновение он чувствует в сердце великое равнодушие, несомненную смерть желания, окончательное отречение; и в ответ сказал первую попавшуюся фразу.
— Следую твоему совету. Не закуриваю вторично папиросы…
— А знаешь ли, на этот раз стоило бы труда. Ты хорошо рассмотрел ее? Мне она кажется красивее; мне кажется — право, не знаю — что в ней что-то новое, невыразимое… Может быть говорю дурно, говоря
Андреа почувствовал укол при этих словах, вспыхнул снова. Ничто так не оживляет и не раздражает желания мужчины, как чужая похвала женщине, которою он слишком долго обладал, за которою он слишком долго и тщетно ухаживал. Бывает умирающая любовь, которая все еще тянется, благодаря одной лишь зависти других, чужому восхищению; так как охладевший или усталый любовник боится отказаться от своего обладания или от своей осады в пользу счастия своего возможного наследника.
— Тебе не кажется? К тому же сделать Менелаем этого Хисфилда, должно быть, необыкновенное наслаждение.
— Я тоже думаю, — сказал Андреа, стараясь придерживаться легкомысленного тона друга. — Посмотрим.
XII
— Мария, оставьте эту нежность в это мгновение, дайте мне высказать всю мою мысль!
Она встала. Сказала тихо, без негодования, без строгости, с явным волнением в голосе.
— Извините. Я не могу вас слушать. Вы делаете мне очень больно.
— Я буду молчать. Останьтесь. Мария, прошу вас. Она снова села. Была как во времена Скифанойи.
Ничто не могло бы превзойти грацию тончайшей головы, которая, казалось, была подавлена огромной массой волос, как божественной карой. Легкая и нежная тень, похожая на смесь двух прозрачных красок, идеальной голубой и лазурной, окружала ее глаза, вращавшие коричневые зрачки смуглых ангелов.
— Я только хотел, — смиренно прибавил Андреа, — я только хотел припомнить вам мои давнишние слова, те, которые вы слышали как-то утром в парке на мраморной скамейке под кустами ежовки, в незабвенный для меня и почти священный в моей памяти час…
— Я их помню.
— Так вот, Мария, с тех пор мое бедствие стало печальнее, сумрачнее, жесточе. Мне никогда не
