Среди низких миртовых изгородей, достигли последней пирамиды, налево, где находится гробница поэта и Трелони. Цеплявшийся за древнюю развалину жасмин был весь в цвету; от фиалок же осталась только густая зелень. Верхушки кипарисов доходили до линии взгляда и трепетали в более живом, красном отблеске солнца, которое заходило за черным крестом горы Тестаччио. Фиолетовая туча с каймою пылающего золота плыла в высоте к Авентину.
«Здесь почили два друга, чьи жизни были связаны. Пусть же и память их живет вместе теперь, когда они в гробу, и да будут их кости нераздельны, потому что их сердце в жизни было как единое сердце: for their two hearts in life were single hearted!».
Мария повторила последний стих. Потом под вилянием нежной мысли сказала Андреа:
— Развяжи мне вуаль.
И подошла к нему, несколько закидывая голову, чтобы он развязал узел на затылке. Его пальцы касались ее волос, волшебных волос, которые в распущенном виде, казалось, как некий лес, жили глубокою и нежною жизнью; и в тени которых он столько раз вкушал наслаждение своими обманами и столько раз вызывал вероломный образ. Она сказала:
— Спасибо.
И сняла вуаль с лица, смотря на Андреа несколько помраченными глазами. Она оказалась очень красивой. Круг около глазниц был темнее и глубже, но зато зрачки сверкали более проницательным огнем, густые пряди волос прилипали к вискам, как кисти темных, слегка синеватых гиацинтов. В противоположность им, середина открытого свободного лба сверкала почти лунной бледностью. Все черты стали тоньше, утратили часть их материальности, в этом беспрерывном пламени любви и страдания.
Она завернула в черную вуаль стебельки роз, старательно завязала концы; потом вдыхала запах, почти погрузив лицо в связку. И потом положила цветы на простой камень, где было вырезано имя поэта. И у ее жеста было неопределенное выражение, которого Андреа не мог понять.
Пошел вперед искать гробницы Джона Китса, автора «Эндимиона».
Останавливаясь и оглядываясь назад, на башню, Андреа спросил:
— Где ты взяла эти розы?
Она еще улыбалась, но с влажными глазами:
— Это же твои, розы снежной ночи, вновь расцветшие в эту ночь. Не веришь?
Поднимался вечерний ветер; и позади холма все небо окрасилось в тусклое золото, на котором таяло облако, как бы пожираемое костром. На этом световом поле, стоявшие рядами кипарисы были величавее и таинственнее, сплошь проникнутые лучами и трепетные на острых верхушках. Статуя Психеи в верхнем конце средней аллеи приобрела телесную бледность. Олеандры вздымались в глубине, как подвижные купола из пурпура. Над пирамидою Цестия поднималась прибывающая луна в синем и глубоком, как воды спокойного залива, небе.
Спустились по средней аллее к воротам; садовники еще продолжали поливать растения под стеною, молча, непрерывным и ровным движением покачивая лейками. Двое других крепко вытряхивали бархатную с серебром плащаницу, держа ее за края; и пыль, развеваясь, сверкала. С Авентина доносился колокольный звон.
Мария прижалась к руке возлюбленного не в силах больше совладать с волнением, не чувствуя на каждом шагу почвы под ногами, боясь потерять по дороге всю свою кровь. И как только очутилась в карете, разразилась слезами отчаяния, рыдая на плече у возлюбленного:
— Умираю.
Но она не умирала. И для нее же было бы лучше, если бы она умерла.
Два дня после этого Андреа завтракал с Галеаццо Сечинаро за одним из столов Римской кофейной. Было жаркое утро. Кофейная была почти пуста, погруженная в тень и скуку. Под жужжание мух прислуга дремала.
— Так вот, — рассказывал бородатый князь, — зная, что она любит отдаваться при чрезвычайных и причудливых обстоятельствах, я возьми и дерзни…
Грубо рассказывал о дерзновеннейшем приеме, которым ему удалось завладеть леди Хисфилд; рассказывал без обиняков и стеснения, не опуская ни малейшей подробности, расхваливая знатоку достоинства покупки. Время от времени он останавливался, чтобы вонзить нож в сочное с кровью дымившееся мясо или осушить стакан красного вина. Всякое его движение дышало здоровьем и силой.
Андреа Сперелли закурил папиросу. Не смотря на усилие, ему не удавалось проглотить пищу, победить отвращение желудка, охваченного в верхней части ужасною дрожью. Когда Сечинаро наливал ему вина, он пил вместе и вино и яд.
В известное мгновение князь, хотя и мало чуткий, стал колебаться; смотрел на старинного любовника Елены. Кроме отсутствия аппетита, последний не обнаруживал другого внешнего признака беспокойства; преспокойно пускал в воздух клубы дыма и улыбался веселому рассказчику своею обычною, слегка насмешливой улыбкой. Князь сказал:
— Сегодня она будет у меня в первый раз.
— Сегодня? У тебя?
— Да.
— Этот месяц в Риме поразителен для любви. От трех до шести вечера каждое
— И то правда, — прервал Галеаццо, — она приедет в три.
Оба взглянули на часы. Андреа спросил:
— Что же, пойдем?
— Пойдем, — ответил Галеаццо, поднимаясь. — Вместе пройдемся по улице Кондотти. Я иду за цветами на Бабуино. Скажи, ты ведь знаешь, какие цветы она предпочитает?
Андреа расхохотался; и на уста его напрашивалась жестокая острота. Но с беззаботным видом сказал:
— Розы, в те времена. Перед фонтаном расстались.
В этот час Испанская площадь имела уже пустынный летний вид. Несколько рабочих чинили водопровод и куча высохшей на солнце земли при дуновении горячего ветра вздымалась вихрями пыли. Белая и пустынная лестница Троицы сверкала.
Андреа поднялся медленно-медленно, приостанавливаясь через каждые две-три ступени, точно он нес огромную ношу. Вернулся к себе; оставался в своей комнате до двух и трех четвертей. В два и три четверти вышел. Пошел по Сикстинской улице и дальше по улице Четырех Фонтанов, оставил позади себя дворец Барберини; остановился несколько в стороне перед ящиками торговца старыми книгами, ожидая трех часов. Продавец, морщинистый и волосатый, как дряхлая черепаха, человечек, предлагал ему книги. Одни за другим доставал свои лучшие тома, клал перед ним, говоря носовым, невыносимо однообразным голосом, оставалось всего несколько минут до трех. Андреа рассматривал книги, не теряя из виду решетки дворца и из-за шума в собственных висках смутно слышал голос книгопродавца.
Из дворцовых ворот вышла женщина, спустилась по тротуару к площади, села на извозчика и уехала по улице Тритона.
За нею спустился и Андреа; снова свернул в Сикстинскую; вернулся домой. Ждал прихода Марии. Бросившись на постель, лежал до того неподвижно, что, казалось, больше не страдал.
В пять пришла Мария.
Задыхаясь, сказала:
— Знаешь? Я могу остаться у тебя весь вечер, всю ночь до завтрашнего утра.
Сказала:
— Это будет первая и последняя ночь любви! Во вторник уезжаю.
Она рыдала на его губах, сильно дрожа, крепко прижимаясь к его телу:
— Устрой, чтобы мне не видеть завтрашнего дня! Дай мне умереть!
Всматриваясь в его искаженное лицо, она спросила:
— Ты страдаешь? Неужели и ты… думаешь, что мы больше не увидимся?
Ему было невыразимо трудно говорить с нею, отвечать. Язык у него онемел, он не находил слов. Чувствовал инстинктивную потребность спрятать лицо, уклониться от взгляда, избежать вопросов. Не знал, чем утешить ее, не знал, чем обмануть ее. Ответил задыхающимся неузнаваемым голосом:
