— Я не решилась на расспросы. Он заподозрил бы неладное.
— Ты права. И без того совершила почти невозможное. Не знаю, как тебя отблагодарить.
— Не уподобляйся льстивому дону Иллуминато, — засмеялась она.
До чего же прихотлив, изворотлив женский ум.
Не зря народом сказано: баба с печки летит, семьдесят семь дум передумает. На операцию «владелец фотоателье» мужчинам понадобилось бы учредить сыскное бюро, а тут молодая женщина управилась за час и как управилась? — с блеском. Неважно, кто заплатил дону.
Важно, что отпал последний аргумент: тарелки появились после землетрясения. Приблизительно через две недели.
Принесли рыбное ассорти — на квадратном блюде десяток разноцветных плоских чашек, заполненных всем, что еще копошится в чаше Средиземного моря. Закуска была острая, проперченная, вареная, жареная, ее хватило бы на компанию обжор.
— Выпьем за успех, Антонелла белла, — предложил я, поднимая рюмку.
— За пункт первый, под кодовой кличкой «козлоногий сатир». По рассеянности я выполнила и пункт- второй — «Поющая гора». — Она вытащила из сумочки и протянула свернутую в трубку тетрадь. Мы выпили холодное кислое вино. Я раскатал трубку. Заглавие было подчеркнуто красным фломастером:
— Что за история с лейтенантом Уорнером? — спросил я, листая тетрадь. Она подняла брови.
— У меня сведения довольно смутные. Говорят, во время взрыва внутри Поющей лейтенант здорово испугался, даже впал в истерику. И вроде бы попервоначалу обошлось. Но уже днем, приехав в Палермо после дежурства, он свихнулся. Выскочил из кинотеатра и с воплями: «Ползут! Ползут!» — вскарабкался на акацию.
Там он распевал псалмы, пока не сняли пожарные.
— Он жил один на базе? Или с семьей?
— Семейные там не живут. Снимают квартиры здесь или в Агридженто. В фешенебельных кварталах. Одинокие офицеры тоже предпочитают цивилизацию. В перерывах между дежурствами. Дежурят они через неделю.
— Извини, Антонелла, так и не уяснил: с семьей он жил или один? — спросил я.
— С семьей. Точнее, с женой. Когда его отправили отсюда, она тоже уехала. Больше они не возвращались.
— Не знаешь, куда его отправили?
— Никто не знает наверняка. Вроде бы домой, в Америку. Говорят, он там будто бы выздоровел.
— Стало быть, семь лет назад… Семь лет… — медленно выговаривал я, понимая, что следующий вопрос один из главных на подступах к дьяволиаде.
— В каком месяце, Антонелла?
— В апреле. Где-то в конце. Винченцо обещал уточнить.
— Необязательно. Лучше скажи, когда их уволили.
— Наутро после землетрясения в Сигоне, Их даже не пустили за проходную. Заявили: мол, увольнение по случаю закрытия базы.
Из-за Мойте Пеллегрино — Лебединого мыса — начал выползать силуэт авианосца. Над ним висели в небе два вертолета, похожие отсюда на невинных букащек.
Я думал: когда-нибудь, тысячелетия спустя, мои коллеги-археологи подымут со дна ржавый авианосный скелет и будут удивляться жестокости предков, строивших таких смертоносных бронтозавров, вместо того, чтобы украсить свою Землю дворцами и садами. Впрочем, через тысячелетия от бронтозавра ничего не уцелеет: вода растворит его без остатка…
Я думал: задолго до появления человека миллионы раз оборачивалась планета вокруг Солнца, ловя губами радуг, ладонями лесов и лугов струи живительного света. Так будет вечно. Природа залечит жестокие раны, которые мы ей наносим, как вылечила мне руку Снежнолицая. Она затянет живой кожей листьев, веток, цветов даже атомные ожоги, даже химическую ядовитую сыпь. Но в этом случае не надо обманываться, синьоры: человека не будет. Гомо сапиенс — человек разумный — исчезнет как вид. И на планете летающих деревьев, где спас от недуга фею радости уйгур Мурат по дивному рецепту благословенного врачевателя Авиценны, и в мирах, управляющих теперешним сном Снежнолицей, начертают бесстрастные мудрецы на звездных скрижалях:
Я думал: но еще мы поборемся, потягаемся с тьмою, чтобы не ТУПИКОВАЯ значилась в звездных анналах, а ЦВЕТУЩАЯ ветвь. Чтобы земная колесница времени не свернула с пути…
— Земледер, очнись, — услышал я голос Антонеллы. — Ты, кажется, шепчешь стихи. Жаль, я не понимаю по-русски… Что еще ты хочешь от меня?
— Уточнить одну деталь. Помнится, по пути от Марио ты говорила, будто Винченцо уволили недавно. Выходит, он работал еще месяца два после общего увольнения? Не кривись, пожалуйста, можешь и не отвечать.
— Повторяю: их всех вышвырнули скопом. Муж не хотел меня огорчать, потеряв такую работу… Кстати, Марио завтра выписывают. Я ужасно рада.
— Передай, что он может приступать к работе у нас — хоть завтра же, — сказал я. — Ездить туда и обратно будем вместе. При желании в Чивите есть где заночевать. Может, Винченцо тоже захочет к нам?
— Милый мой Земледер. — Она накрыла рукой с коротко стриженными ногтями мою руку. Рука была горячая, вздрагивающая, и я невольно вспомнил мраморный холод длани Снежнолицей.
— Хватит с тебя забот по части Марио, брат-археолог. Пусть мой супруг ночует дома. Рассуди сам: что делать на раскопках бывшему летчику?
— Антонелла, почему «бывшему»? — удивился я. — Он в отцы тебе годится, что ли?
Она смутилась и ответила с видимым усилием:
— Не ладится у него со здоровьем. Ходил на днях наниматься — не взяли, даже хотел рекламировать стиральный порошок. Видел, ползают по утрам над заливом крохотные бипланы? Полная отставка. Недостаточная наполняемость мозговых капилляров — и это в тридцать лет! Врачи ему нагло врут!
Чтобы ее успокоить, я налил рюмку до краев и сказал:
— Переквалифицируюсь в летчики и буду возить в небе твой портрет. Да не убывает красота сицилианок!
Она жалко улыбнулась.
— Спасибо, Земледер. Ты сильно изменился. Стал такой важный, загадочный. О чем-то думаешь, думаешь, беспрестанно переспрашиваешь. — Она сдвинула брови и, почесывая указательным пальцем кончик носа, спросила похожим голосом с придыханьем: — Антонелла белла, это случилось семь лет назад?
Я рассмеялся.
— Милый мой, какая разница, когда помешался Уорнер…
— Разница немалая, — ответил я как можно тише. — В апреле взрыв на базе, а летом у стен базы вы с Марио ловите уродцев. Докатилось?
— Признаться, не докатывается.
— Через семь лет землетрясение в Сигоне, а через несколько недель там начинают копошиться обезображенные твари.
