Оказавшись снаружи, на открытом воздухе, он с наслаждением сделал несколько глубочайших вдохов и попытался вспомнить, что же произошло с ним вчера. Прохладная погода немного освежила его, но все члены и хребет ныли, а желудок то и дело порывался исторгнуть съеденное и выпитое накануне.
Испросив у господа прощения, Тристан Бофранк обтер руками толстощекое лицо свое и, тяжело вздыхая, двинулся вперед по улочке в надежде отыскать путь к дому брата своего.
Редкие прохожие сторонились оборванного, перемазанного блевотиною путника, полагая, что перед ними зачумленный. Собственно, так оно и было: в помрачении своем аббат не видел чумных нарывов и язв у многих лежащих на грязном полу; не распознал он и мертвецов, что уже начали пухнуть и раздуваться…
Но как бы то ни было, Тристан отыскал дом и принялся стучать, покамест не появилась хозяйка.
В грязном и истерзанном толстяке она едва распознала того благообразного и аккуратного, учтивого священнослужителя, что приехал не столь давно навестить своего уважаемого брата.
– Коли вы ищете хире Бофранка, – сказала она, не тратя много времени на беседу, – так ищите его в гостинице «Белая курица»: верно, он там, ибо там обитают все его прибывшие друзья.
Сказавши так, женщина поспешно закрыла дверь, ибо также заподозрила в аббате зачумленного, и поспешила за уксусом, дабы обтереть ручку двери, за которую схватился несчастный. Тот тем временем тяжко вздохнул и, трудно ступая, направился в гостиницу, в помрачении содеяв по пути еще один крайне неосмотрительный поступок, а именно – напившись из ручейка, что струился в каменной чаше на перекрестке. Коли чума еще медлила до того приступить к братоубийце, тут она решила взяться за него основательно…
Бофранк, вопреки словам своей хозяйки, в гостинице отсутствовал, поспешая на встречу с доверенным человеком грейсфрате Шмица.
Сколь ни странно, но это оказался уличный музыкант, одетый, как подобает сему докучливому и пройдошистому племени, в яркие поношенные одежды, изукрашенные дешевыми побрякушками. Он ждал в условленном месте, о коем субкомиссара известил запискою председатель Великой Комиссии, и играл на небольшой лютне некий печальный мотив.
– Верно, вы и будете хире Бофранк? – беззаботно спросил музыкант, оставив струны, когда субкомиссар приблизился к нему.
– Да, это я.
– Печальный у вас вид, ничего не скажешь, удачно описал мне вас грейсфрате. Можете звать меня Франци, – представился музыкант, поднимаясь и убирая лютню в специальный чехол из мешковины, носимый за спиною. – Я лютнист и сочинитель, акробат и жонглер, лицедей и еретик, коли вам угодно. И ежели вы хотите спросить, укажу ли я вам подземный ход, ведущий в монастырь фелицианок, то я отвечу утвердительно.
– Но откуда тебе ведом сей скрытый путь, лютнист? Ты не монах и не священник, насколько я могу судить.
– Люди моего состояния знают много тайн, потому что привыкли вертеть головою, изыскивая, где бы подзаработать или просто неприметно подхватить кусочек или монетку на пропитание, – весело сказал Франци. – В отличие от горожан богатых и степенных, мы посещаем разные места, где говорят об интересном и невиданном, а чего не услышим, то сами примечаем. Отчего бы, скажите, было мне не приметить вход в столь приятное место, как монастырь Святой Фелиции? Правда, я не был уверен, что ход не осыпался и до сей поры проходим, но не так уж давно – а правильнее сказать, месяца три тому – я встретил беглую монахиню, которая выбралась из монастыря как раз из-под…
– Монахиню?! – удивился Бофранк. – Что понудило ее оставить монастырь? Наверное, жестокие порядки и истязания, о которых столько говорят?
– Ладно бы истязания – к ним как раз готовились многие послушницы, но творилось там иное. Девушку эту звали Саския, и происходила она из весьма почтенной семьи с запада. Она поведала, что монастырь частенько навещал грейсфрате Баффельт, отчего там воцарились ужасающе развратные нравы. Малочисленная свита Баффельта не принимала в этом участия, но сам грейсфрате преуспевал за десятерых – вот, кстати, опровержение слов о том, что тучные люди хотя и похотливы, но несостоятельны по мужской части. Так вот, по словам Саскии, монахини, доселе почитавшиеся наиболее святыми, добродетельными и преданными вере, повадились, полностью обнажившись, танцевать перед ним и прохаживаться в нагом виде по саду, называемому Садом Костей, ибо там захоронены умершие монахини. Баффельт принуждал послушниц ласкать друг друга на его глазах и в его присутствии предаваться наиболее греховным гнусностям… Юная Саския была свидетельницей шуточного обряда обрезания, осуществленного над искусственным членом, который был сделан из теста и за каковой затем бились распутные монахини, дабы удовлетворить свои непристойные желания…
Нет ничего удивительного, что воспитанная в строгости девушка противилась разврату, тем более что недостойный Баффельт при каждом удобном случае трогал руками интимные части ее тела, хотя она всегда была одета подобающим монахине образом.
– И все это она рассказала тебе? – недоверчиво спросил Бофранк.
– Кроткая швессе Саския, может статься, и не рассказала бы; а вот актерка из бродячего театра Саския поведала – за стаканом вина, когда сидели мы в «Воротнике судьи».
– Имей мы свидетельства еще нескольких монахинь, Баффельту не поздоровилось бы.
– Может, и так; однако ж кажется мне, что этот жирный пузырь не то околдовал бедных женщин, не то они там все посходили с ума, – заключил музыкант. – Я помогу вам, но смотрите же, чтобы не случилось, как в известной песенке:
– Что проку мне в твоих поучениях, лютнист? Как бы ни случилось, твоя роль проста – веди нас туда, где начинается потайной ход, а там уж посмотрим.
– Уверяю вас, что с кинжалом и удавкою я обращаюсь столь же умело, как с лютней, – заметил Франци.
– Тогда веди нас, лютнист. Где и когда мы должны ожидать тебя?
– А сколько вас? – поинтересовался Франци, ковыряя ногтем в изрядно прореженных зубах.
