– Я знаю.
– Ты радуешься этому? Скажи!
– Нет, Юлия. Я бы предпочел, чтобы он остался в живых.
Она прикоснулась холодными пальцами к его губам, обо всем догадываясь и зная, что он скажет.
Августа безумствовала. Когда она проходила в длинной палле и головном уборе, отягощенном драгоценностями, в окружении обнаженных рабынь и придворных дам, похожих на ожившие цветы, в нарядах, отбрасывавших яркие отблески на их стройные ноги, обутые в легкие сандалии, придворные сановники, знать, преторианцы, евнухи, гладиаторы мужа и вольноотпущенники низко ей кланялись, не смея взглянуть на эту женщину, чьи глаза сверкали, как арктический лед. Никто не смел приблизиться к ней.
Наконец Августа перестала сдерживаться и дала волю своим самым низменным влечениям. Наконец она в полной мере пользовалась царской властью. По ее повелению в большой приемной зале были устроены гладиаторские бои. Вид агонии, крови возбуждал царицу, она впивалась взором в лица умирающих бойцов, словно пытаясь увидеть в них нечто, чего не видели другие. Не видел никто, кроме нее.
Августа мечтала об одном и жаждала одного: увидеть сокровенный миг, когда человек переступает порог, погружаясь в сумрак, в подземный мир. Это тайна, загадка, она хотела разгадать ее. Был человек – и вот его нет. Нет ничего, кроме сумрака. Она безуспешно пыталась это понять и сходила с ума. Жизнь обесценилась для Августы, мудрость стала пустым звуком.
Она покидала Рим в колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, выезжала на италийские просторы, но там было только небо, все то же латинское небо, его голубая пустота.
Ночи стали ужасными и опасными отравами. Насытившись сексуальными оргиями, утомленная, едва передвигаясь, она оставляла ложе, выходила в портик с неясными абрисами колонн, и смотрела в черный космос с мерцающими отстраненными звездами, с белой голой планетой, ползущей вверх…
Ни в чем царица не находила смысла. Она чувствовала, что внутри нее что-то сломалось непоправимо, и теперь она медленно умирает.
– Пуста, пуста, – шептала она, и страшное слово с привкусом падали, заключенным в нем, заполняли ее.
Теперь она понимала, что только любовь имеет смысл. Любовь – гибельное влечение одного человека к другому. Но влечение это самодостаточно и способно питать, давать силы в самые тяжелые моменты…
Но как можно любить то, чего нет? Боги, извращенные вы шутники! Без нашего суеверия вы не существуете!
И Юлия тоже нет.
А значит мир пуст, как кокосовая скорлупа.
Про царицу говорили разное. Будто бы под покровом ночи, надев бедную одежду, она покидает дворец Цезарей и бродит по римским кварталам, отдаваясь в грязных переулках всем встречным мужчинам, не питая отвращения даже к самой настоящей клоаке, Этрусской улице, центру половой разнузданности, где у бедных лавчонок всегда толпится всякий сброд, полно лупанариев, в которых проститутки предлагают свои преждевременно состарившиеся, измятые тела, где всякие изгои, воры и прокаженные больные находят для себя пристанище.
Тайные кубикулы царицы с великой осторожностью посещали Стефан, управляющий Домициллы, спальник императора Парфений и некоторые сенаторы. Встречала их Гельведия с неизменной улыбкой на холодном лице, и проведя пришедших в покой, где их ждала царица на золоченом ложе, удалялась. У выхода оставался только свирепый, двухметрового роста раб, глухонемой грек с длинным сверкающим мечом.
Час близился.
Августа безумствовала.
ГЛАВА 11
Домициан погиб от заговора ближайших друзей и вольноотпущенников в четырнадцатый день до октябрьских календ. Ему не было еще сорока пяти лет, пятнадцать последних он властвовал.
Домициан чувствовал приближение гибели, как животное чувствует грозу. Он становился все мрачнее и мнительнее, ему повсюду чудились враги, и убийство следовало за убийством. Наконец, он казнил Эпафродита, своего советника по абсолютно ничтожному подозрению.
Узнав об этом, Августа воскликнула:
– Домициан – параноик! Но безумная жестокость не продлит его жизни.
Накануне гибели император был молчалив и задумчив. В приемной зале он сказал приближенным, что назавтра Луна обагрится кровью в Водолее, и случится нечто, о чем будут говорить повсюду, потом подошел к окну и долго глядел на холмы.
Около полуночи Домициан вскочил в страшном испуге, с головной болью, смутно припоминая хаотичные обрывки каких-то кошмаров.
Бронзовый фавн держал в руках восковую свечу, которая прогорела почти до основания. Было так тихо, что на секунду Домициану показалось, будто он оглох. Свеча зашипела и погасла.
– Света! Эй, кто там! Света сюда! – закричал он.
Послышался топот ног, и император в ужасе отпрянул. Невольники внесли масляные лампы, зажгли курительницы. Ароматный дымок потек к потолку… Тяжело дыша, император вскочил, стиснул кулаки. Разжал их и сел. Приказал всем удалиться и долго в задумчивости ходил по спальне.
Наутро к нему привели германского гадателя. Домициан сидел в высоком кресле не в силах повернуть голову, пылающую адской болью, и со злобой глядел на халдея из-под набрякших век.
– Скажи мне, колдун, – болезненным голосом проговорил Император, – почему я вижу столько молний? Рим от начала века не помнит такое множество их. Что сие означает?
