пола, и некоторое время в задумчивости глядела на Рим. Вскоре и это ей наскучило. Гельведия обвела глазами роскошное убранство зала, его колонны с золотыми капителями в сиянии солнца, льющегося из отверстия в потолке, статуи, выполненные лучшими македонскими мастерами, тяжелые бронзовые и золотые люстры, спускающиеся со свода с потемневшими фресками. От множества цветов распространялся густой удушающий аромат, вызвавший у Гельведии приступ головной боли. Ничто в это утро не радовало достойную матрону: свет был слишком ярок, изумрудная зелень садов – отвратительна.
Гельведия заскользила к скрывавшимся за тонкими занавесями портикам, залитым теплым солнцем и с ласточками, носящимися меж колонн с криком и трепетом крыльев. У одного из выходов стоял преторианец в шлеме и с обнаженным мечом. Его серые глаза смотрели мимо матроны, на плечах лежали жесткие светлые локоны. Легкий панцирь воина отливал холодным серебристым блеском, короткий хитон, затканный пурпурной каймой, открывал смуглые мускулистые ноги с сильными голенями, обутые в сандалии с пряжками из оникса в золотой оправе. Драгоценности сверкали на широких золотых запястьях и рукояти меча. Гельведия не спеша осмотрела часового, и взгляд ее снова устремился к его молодому суровому лицу, окаймленному короткой бородой. Лицо преторианца понравилось знатной даме. В особенности, привлекали его глаза, серые, как сталь, и такие же холодные, не выражающие ничего. Душа воина была скрыта для нее за этой сталью.
Глаза Гельведии сузились, а верхняя губа хищно приподнялась. Она резко повернулась и быстро пошла к выходу из зала, похожая на гигантского мотылька в своих широких шелковых одеждах. Она уже была близка к выходу, и разодетые рабы готовились распахнуть широкие двери, как до нее донеслись отдельные фразы странной беседы между старым сердцеедом Цивикой Клементом и дочерьми знатнейших семей Рима. Из любопытства она остановилась и, не замечаемая никем, некоторое время прислушивалась к невинной болтовне, в которой, однако, чувствовалась пикантная двусмысленность. Случайное упоминание Адониса подстегнуло ее вступить в беседу:
– Уж не возлюбленного ли самой Афродиты имеешь ты ввиду, дорогой Цивика? – спросила она резким, похожим на вопль чайки, голосом.
Все обернулись. Веера в руках некоторых девушек затрепетали, обвевая их разгоряченные веселые лица.
– Именно его, прекрасная Гельведия, – с поклоном отвечал Цивика, смеясь ей в лицо.
– Ну, конечна! Какое девичье сердце не растает при виде подобной красоты… Мне, между прочим, известен живой Адонис. В его жилах течет жаркая кровь народа Востока. Ах, он грациозен, как леопард, и прекрасен, как утренняя заря!.. Порой боги, создавая смертного, надевают на себя хитон ваятеля, и из-под их пальцев выходит истинное произведение искусства, вечное и могучее, как Рим!
– О ком ты говоришь? – вскричали девушки.
– Как! Вы могли забыть Адониса! Кто однажды видел его, тот всегда носит этот образ в сердце.
– Стойте! Да! Я помню его, – сказала девушка с тонкими прямыми бровями и слишком выпуклым лбом. – Это вольноотпущенный одной знатной особы – Юлии Цельз.
– Именно!.. Юлии Цельз, приближенной царицы, оставившей двор и уехавшей в добровольное изгнание ради любви к этому невероятно прекрасному юноше. Она спрятала его на своей вилле, чтобы единолично поклоняться этому земному божеству, совсем недавно снявшему ошейник раба.
Пораженные девушки не нашлись, что ответить, а весьма довольная собой Гельведия повернулась и неспешно покинула залу.
В гинекее было тихо. Где-то слышался звон настраиваемой кифары, да из дальних покоев изредка доносились крики павлинов. Рабы, вооруженные кинжалами, стояли в галереях и переходах с тихими лестницами. Тонко и приятно пахло благовониями.
Гельведия шла мимо бюстов императоров, статуй, то залитых ярким солнечным светом, то скрывавшихся в тени, мимо прекрасных греческих ваз на подставках. Персидские пушистые ковры заглушали шаги. Коричневый горбатый зверек бросился к Гельведии, зазвенела и натянулась тонкая цепь. Матрона пнула его ногой, мартышка опрокинулась на спину и обиженно закричала. Дорогу Гельведии преградил высокий мускулистый нумидиец:
– Царица ждет тебя, госпожа? – спросил он таким тоном, будто был готов задушить любого, дерзнувшего проникнуть сюда.
– Царица всегда ждет меня, раб, – грубо ответила матрона.
– Я провожу тебя, почтенная Гельведия, – сказал нумидиец. Не удостоив его взглядом, женщина двинулась дальше.
Августа покоилась на ложе. Она скорее лежала, нежели сидела, вытянув ноги и нимало не заботясь о задравшейся цикле, обнажившей бледно-розовые бедра. Невольницы, двигаясь медленно и лениво, расчесывали блестящие волосы царицы, украшали ее грудь драгоценностями, а пальцы – перстнями. Августа устремила свой взор на свод покоя, безучастная, бессмысленная, похожая на изваяние.
– А! Это ты…
– Почему ты не развлечешь себя музыкой? – спросила Гельведия. – Разве не угнетает тебя тишина гинекея? Пусть придут невольницы со свирелями. Они так мило прикасаются к ним губами, еще не остывшими от мужских поцелуев… Или вели явиться танцовщицам. Пусть танцуют!..
Тут матрона заметила на столике возле трехрожковой лампы кратер с темным вином, наполовину уже осушенный. Она перевела свой медлительный взгляд на царицу:
– Не гневайся, – проговорила она. – Позволь предостеречь тебя. Оставь свои дионисии в душных кубикулах. Выйди, покажи себя Риму.
– Риму? – Августа запрокинула голову и громко захохотала. Рабыни испуганно отдернули руки. – Риму лучше не видеть меня!
– Отчего?
– Тебе известно, что Рим опротивел мне… Нет! Весь свет!
– Ты как будто поражена тяжким недугом?
– Да, Гельведия. И мне известен этот недуг. Я пресыщена всем.
