– Разве можно пресытиться наслаждениями?
– Наслаждения! К ним так стремишься, жаждешь их, а после начинаешь ненавидеть.
– Царица! Что нам остается в этой жизни, кроме наслаждений!
– Ну… Может быть, смерть?
– О! Ты – божественная. Я же хожу по земле… К чему смерть, царица? Мы на великом пиру жизни. Возьми от нее все! Что может быть прекраснее света, дыхания?
– Ты счастливее меня, – сказала Августа со вздохом. – Вот, взгляни. Все это и много-много больше я готова отдать за то, чтобы снова стать прежней! – она принялась лихорадочно срывать с себя ожерелья, запястья, перстни. – Это – ничто, понимаешь ли ты?! Ничто в сравнении с юностью, красотой, жаждой жизни!
Августа швырнула украшения на пол, и драгоценности со звоном рассыпались. Невольницы бросились собирать их.
– Оставьте! Уйдите! – приказала Августа.
Девушки побежали к выходу. Царица молниеносно схватила со столика нож и бросила им вслед… Потом со смехом повалилась на ложе:
– Знаешь ли ты, Гельведия, какая тоска! Какая пустота вокруг… словно на дне пересохшей амфоры, – проговорила царица, безразлично глядя на матрону и равнодушно накручивая на палец шелковистую прядь. – Мой муж возится с самыми непотребными проститутками… О, благой Зевс! Он сам выщипывает у них волосы и находит это занятие непротивным императору! А его бесчисленные наложницы – глупые рабыни, чужие жены, музыкантши! Это ожесточило мое сердце. Не могу выносить его грубые соития, которые он называет «постельной борьбой», точно это упражнение! Я чувствую, как от него исходит зловоние лупанариев.
– Царица, разве не платишь ли ты своему венценосному супругу той же монетой? Так зачем сокрушаться о том, что есть?
– Ты права, почтенная матрона. Знаю тебя. Знаю, что у тебя на уме.
Августа выпрямилась. Гельведия взяла гребень и стала причесывать густые темные волосы царицы, касаясь чувствительными пухлыми пальцами ее шеи и мочек ушей. Потом она приблизила свои губы к уху Августы и что-то медленно и сладострастно зашептала. Императрица слушала, закрыв глаза, и смутная, исполненная порока улыбка блуждала по ее лицу.
– Зрелища! – воскликнула Августа, обернувшись. – Моего супруга будоражит вид крови. Что ж, я ему в этом достойная пара!.. А потом мы с моим нумидийцем выйдем на улицы. Будь по-твоему, Гельведия!
– Помнишь ту улицу у Сублицийского моста?.. Непристойные картинки на стенах лупанариев, начертанные неизвестной рукой – огромные фаллосы, раскрытые недра женщин, порой окровавленные… Помнишь, как звали нас со всех сторон предаться распутству, и как нетерпеливые руки срывали с тебя покрывало?.. Ты была в изнеможении, многие мужчины мяли твое прекрасное тело, и нумидиец принес тебя во дворец на руках…
– После я не могла вспоминать об этом.
– Но ведь ты жаждешь этого снова! Гельведия собрала волосы царицы в кулак и с силой потянула вниз. Августа вскрикнула, шея ее выгнулась, и матрона медленно провела пальцем вдоль ее горла…
Невольницы, потупив взор, принесли вино и вновь упорхнули. В руках царицы сверкала драгоценная диатрета, и она пила из нее длинными тягучими глотками. Теперь она была спокойна. Румянец, подобно заре, разлился по ее щекам. Исчез лихорадочный блеск в глазах, теперь они были темны и непроницаемы для Гельведии.
Раскинувшись на ложе напротив Августы, женщина смело смотрела на императрицу глазами, полными выдуманной любви. Она не испытывала смущения от того, что произошло между ними четверть часа назад, и спокойно глядела на Августу, на ее широкие ровные брови и крупный рот, который придавал лицу императрицы особенную прелесть. Но думала Гельведия сейчас о безмерно сладострастном и свирепом Домициане и еще немного о преторианце, что стоит в круглой зале у одного из портиков.
– Пей, моя Гельведия, – говорила между тем Августа. – Сегодня все можно… Сегодня и всегда. Прославим же всеблагую Афродиту и ее прекрасного возлюбленного, Адониса!
И она пролила на стол несколько капель. Гельведия поправила прическу и подумала с улыбкой, что сегодня она дважды слышала это имя из людских уст.
ГЛАВА 4
С Виминальского холма стекала толпа, шум оглушал узкие молчаливые улицы с высокими, в несколько ярусов, домами, двери которых поспешно запирались. От Эсквимина бежали люди, выкрикивая имена Юпитера, Юноны и Минервы – покровительницы императора. А имя самого императора не сходило с уст уже много дней, лишь только разнеслась весть о новых играх. Все еще помнили великолепные празднества в честь Столетних игр, ради которых Домициан пошел на хитрость: он отсчитал срок не от последнего торжества при Клавдии, а от прежнего, при Августе.
Подготовка к новым играм велась медленно и весьма торжественно, а нетерпение народа подогревалось ежеутренним зачитыванием эдикта на форуме. Выкрикивали различные имена императора: Домициан, Германик и Флавий. Последнее, кстати сказать, он не выносил, ибо считал это наглым напоминанием о Пите Флавии – брате, которого он еще в юности старался превзойти и саном, и влиянием. Противники Домициана (а таких в ревущих группах было немало) называли его также Августой. Этим они нагло намекали вовсе не на жену его Домицию, которую он отбил у Ламии, дав ей затем звучное имя императрицы, а на щекотливое прошлое самого императора. Некоторые в Городе утверждали, что его любовником когда-то был Нерва, а, возможно, еще и Клодий Поллион, до сих пор якобы хранивший записку молодого отпрыска рода Флавиев, где тот обещал ему свою ночь.
Эсквимин и Виминал гордо удерживали на своих склонах сверкающие белизной дома, виллы и дворцы, полускрытые изящной, экзотической растительностью и правильно разбитыми садами, где у бассейнов с трепещущими тенями раздавались гортанные крики павлинов. Толпы народа бурлили между этими холмами. Среди бесчисленных плебеев и нагих рабов ярко выделялись всадники в богатых одеждах; матроны в цветных шелковистых столах пытались сдержать своих скачущих детей – в легких куртках, с буллами на шее; виднелись жрецы в покровах, фиолетовых, словно глаза русалки, и красных, как заря. А с других высот прибывали все новые и новые толпы людей.
