И сейчас, глядя на арену, я тоже почувствовал эту сладкую дрожь.
– Красиво! Правда? – обернулся ко мне Чак.
Впервые за всё время путешествия в прошлое он обратился ко мне. Я так привык к своей невидимости, что даже вздрогнул от неожиданности.
– Красиво! – повторил Чак. – Без лошадей тогдашний цирк трудно себе и представить. Собственно, цирк и начался с лошадей, когда в 1780 году кавалерийский капрал в отставке Астлей построил в Лондоне амфитеатр и начал устраивать в нём представления школы верховой езды.
– А до того, что – не было циркачей? Ни клоунов, ни акробатов? – как-то даже растерянно спросил я. – Неужели когда-то не было артистов цирка?
– Да нет. Артисты были. И акробаты, и клоуны. Только не назывались они клоунами. Это я о современном цирке, стационарном, говорю, к которому мы привыкли. А артисты были. С древнейших времён. Ещё во времена Киевской Руси. Скоморохами назывались. В Софийском соборе даже фреска есть… Погоди, – насторожился вдруг Чак и прислушался. – Кажется, он уже идёт. Слушай, теперь будь внимателен. Я потом не смогу с тобой поговорить. Запомни! Когда он скажет мне: «Выйди»! и я выйду (это будет потом, во время разговора с Рыжим Августом, запомни!), ты не иди за мной, понимаешь, не иди. Останься и послушай, что скажет ему Август. Это очень важно, очень, понимаешь!
– Понимаю. Конечно, понимаю.
Лицо Чака вдруг резко изменилось, глаза его уже не смотрели на меня. Я обернулся. Со стороны лестницы, прихрамывая, быстро шёл Стороженко, немного запыхавшийся и будто растерянный.
– Порядок! Идём.
Они с гимназистом Чаком зашли через служебный вход, поднявшись по лестнице, пошли по коридору с многочисленными дверьми и возле одной двери остановились.
Стороженко заметно волновался, даже в полумраке видно было, как он побледнел.
Из двери напротив вышли несколько человек в атласных трико с блёстками.
Самый высокий, чубатый, улыбнулся Стороженко:
– A-а, это ты? Опять? Салюта! Смотри не нарвись на Анема. Он где-то здесь ходит.
– Грациа! Буду смотреть! – кивнул Стороженко и, когда они прошли, шепнул Чаку: – Воздушные акробаты «Летающие люди Альберто».
Потом нервными движениями развязал и раскрыл круглую картонную коробку, вынул из неё знакомую уже мне кастрюлю, наклонившись, что-то над ней проделал и передал Чаку.
– Возьми. И подашь мне потом, когда я скажу. Будешь у меня сегодня ассистентом. Хорошо?
Он как-то незаметно начал уже называть Чака на «ты», проявляя этим, вероятно, свою симпатию и доверие.
И продолжая волноваться, Стороженко наконец перевёл дыхание и тихонько постучал в дверь.
– Войдите! – послышался изнутри тихий женский голос. Стороженко приоткрыл дверь, просунул в неё голову и тонким шутливым голосом произнёс:
– Ку-ку!
– A-а, Пьер… Заходите!
– Я не один. Со мной ассистент. Позвольте показать вам репризу.
– Пожалуйста! Прошу!
Я заглянул в дверь.
В маленькой комнатке возле туалетного столика с круглым зеркалом сидела стройная молодая женщина в цветастом шёлковом халате, красивая, с тонкими чертами лица, с большими, чёрными, глубокими как бездна глазами.
Стороженко, а за ним и Чак вошли в комнату.
– Алле! – обернулся к Чаку Стороженко, артистическим жестом отбрасывая назад руку. Чак подал ему кастрюлю.
– Уважаемая публика! Сегодня на базаре я купил кастрюлю. Обычную пустую кастрюлю. Смотрите!
Он поднял кастрюлю вверх, перевернул её, показывая, что она пустая. Потом закрыл её крышкой.
– Пришёл домой… открываю… Ап!
Резким движением он снял крышку – в кастрюле лежали три свежих красных розы.
Стороженко опустился на одно колено и протянул розы мадемуазель Терезе.
«Ага! Ясно! – подумал я. – Ясно, почему он запыхался. Бегал покупать цветы. Не хотел, чтобы Чак это видел».
Я заметил, что рядом с цирком, за гостиницей «Континенталь», в третьем номере был цветочный магазин «Флора», а напротив, в четвёртом, рядом с залом «Скетинг-ринг» – цветочный магазин «Парма». В один из них Стороженко, вероятно, и забежал.
Мадемуазель Тереза взяла цветы и грациозным движением благодарно наклонила голову.
Стороженко поднялся.
– И это ещё, уважаемая публика, не всё! Захотел я сварить борщ. Открываю кастрюлю…
Стороженко опять резким движением снял крышку – раздался взрыв, фейерверком взметнулись искры бенгальского огня, снова грохнуло, и из кастрюли полетело вверх разноцветное конфетти.
Клоун, как будто с испугу, шлёпнулся на пол.
Тереза засмеялась.
– Ну как? – поднимаясь, с надеждой спросил Стороженко.
– Хорошо, Пьер, хорошо. Неплохая реприза. Я думаю, теперь вас возьмут.
Тереза смеялась, но глаза у неё были грустные. Стороженко заметил это.
– Что с вами, Тереза?
– Ничего, – спокойно ответила она.
– Что с вами, скажите? – Стороженко подошёл к ней почти вплотную и положил ей руки на плечи. – Вы же знаете, меня нельзя обмануть…
Она смотрела на него своими большими бездонными глазами и молчала.
– Что случилось?
И вдруг она наклонила голову и щекой прижалась к его груди.
– Я… я боюсь, Пьер…
– Чего? Почему?
– Сегодня я впервые выступаю на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.
– Ну?! Зачем?! Для чего?!
– Днем сказал… Павлин требует…
– Не слушайте! Не надо! Откажитесь! Прошу вас.
– Не могу. Вы же знаете. Не могу… Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете… Я не боюсь высоты, не боюсь хищников… Я ничего не боюсь, Пьер… Но… но только вам признаюсь: я с детства боюсь собак. Потому что когда я была ребёнком, меня покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана, кроме львов, тигров, медведей, ещё и доги. Надо же…
– Я пойду к Анему. Я поговорю с ним… Я…
– Это безумие. Он же никогда не возьмёт вас после этого.
– Ничего. Я всё равно пойду. Я не допущу. Я…
– Я запрещаю вам! – в глазах её была неумолимость. – Я пересилю себя. Вы же знаете, Пьер, если я не выступлю сегодня, то потеряю кураж. Вы же знаете, что это для нас значит.
– Знаю… – вздохнул он, сдаваясь. Они разговаривали, совершенно забыв о Чаке, как будто его и не было в комнате. Чак стоял у двери, не осмеливаясь ни сесть, ни выйти из комнаты.
«Для чего этот клоун взял его с собой? – подумал я. – Он же спокойно мог обойтись в своей репризе и без ассистента. Чтобы пронёс мимо швейцара коробку с кастрюлей? Или, может, потому, что не осмеливался сам зайти к Терезе? Надо было, чтобы кто-то был рядом, всё равно кто…»
И я вспомнил вдруг рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, вспомнил, как я хотел когда-то пойти к ней, но не решился сам и уговорил дружков своих, Василя и Андрюшу, и как я не знал, куда глаза прятать от сладкой стыдливой щемящей боли, молча наблюдая, как выламываются перед Гафийкой ребята, а она смеётся-заливается и стреляет в меня весёлым глазом… И взрослые, получается, как дети…
– Будьте сегодня в цирке, Пьер, – сказала она. – Тогда я не буду бояться. Спрячьтесь где-то до
