– Хи-хи! – засмеялся Галушкинский.
Спасокукоцкий с Кукуевицким засмеялись тоже. Но добродушно, незлобно.
Времена насмешек надо мной закончились.
Глава XXI
«Тайна скомороха Кияна». Чак исчезает… «Деда! Вы приехали?!» Я рассказываю ему всё. Опять – Туся. До свидания!.
В душе моей беспорядок, хаос.
Разные, противоречивые мысли и чувства громоздятся, перебивают друг друга и путаются.
Я не могу ещё опомниться от радостного потрясения на киностудии, когда мой шестой «Б» наконец признал меня, принял в свою дружную семью и из затравленного Мухи я превратился чуть ли не в героя, которому все аплодируют и кричат «молодец!».
Но всё-таки – нет! Герой не я. Герой – всё-таки Сурен! Сурен! Суренчик! Надо же! Такое придумать: вроде бы Сурен по-армянски – муха. И только для того придумать, чтобы мальчишки перестали меня дразнить. Смог бы я так сделать? Наверное, просто не сообразил бы. А почему? Потому что много думаю о себе, думаю только о себе, о своих переживаниях. Ведь всё это время, все эти почти два месяца я мечтал лишь о том, чтобы утвердиться в новом классе, победить ребят, которые насмехались надо мной, утереть им нос. А временами, чего греха таить, разве не подумывал я даже о том, чтобы отомстить им? Подумывал. Ой, подумывал! Чего только я им мысленно не желал, даже вспомнить стыдно.
И, честно признаюсь, мне так хотелось раскрыть секрет этого веселящего зелья, смех-травы – для себя. Только для себя! Чтобы смеяться им всем в лицо, чтобы никакие их насмешки не могли выбить меня из колеи, чтобы, наоборот, я над всеми ими мог сколько угодно подшучивать и смеяться.
И опять передо мной возникает образ Чака, удивительного старичка Чака, старого клоуна. И сердце моё щемит и сжимается.
Он так попрощался со мной три дня назад, как прощаются навсегда. Выходит, я его уже больше не увижу? Не услышу его хрипловатого голоса, не загляну в его голубые глаза, чтобы прочитать в них тайну (без которой, как он говорит, человек не может жить)? Никогда не отправлюсь с ним в прошлое в поисках смех-травы? Мне почему-то неприятно даже думать теперь об этой смех-траве, но…
И опять телефон зазвонил так внезапно, что я вздрогнул.
– Стёпа?
– Ой! Это вы?! А я только что думал о вас! Серьёзно! Честное слово!.
– А я о тебе. Вот видишь, как у нас синхронно вышло, видишь… – голос Чака был такой мягкий и приветливый, как будто мы расстались с ним не три дня, а по крайней мере три месяца назад.
– А как ваше здоровье?
– Да ничего… Скриплю ещё, как старая телега. Вот звоню тебе из автомата. Я здесь в парке Примакова гуляю, над Днепром. От тебя недалеко. Если ты не очень занят и имеешь желание, приходи – вместе погуляем немного.
– Сейчас! Сейчас приду! Вы где там будете?
– Возле центральной клумбы, на скамейке. Ну, до встречи!
– Ага!
Это было что-то совершенно фантастическое. Я думал о нём, грустил, что больше его не увижу, и вдруг – он позвонил.
Можно было проехать две остановки на троллейбусе, но мне показалось, что троллейбусом будет дольше – пока его дождешься, а потом он ещё на остановке остановится, да и едет на этом отрезке медленно.
Я побежал бегом. Я вообще люблю бегать. Я быстрый. «Как будто наскипидаренный», – говорит дед Грицько.
Старый Чак сидел на скамейке, положив подбородок на руки, опиравшиеся на палочку. Это было что-то новое. Он никогда раньше не ходил с палочкой.
Я подбежал к нему такой запыхавшийся, что не мог сразу даже поздороваться.
– Ну зачем же ты так бежал? Не пожар же! – но видно было: он доволен, что я так спешил. Глаза его светились нежностью. – Ну садись, отдохни, отдышись немного, – он посадил меня, обнял за плечи. – Хороший день сегодня. Может, один из последних солнечных дней золотой киевской осени… А потом начнутся дожди, непогода, не захочется и носа на улицу показывать. Будешь сидеть в комнате и слушать только, как шумит бесконечный дождь за окном… А сейчас смотри, как красиво! Всеми красками осени переливаются деревья. И здесь, в парке, и там, на склонах, где Выдубицкий монастырь. Красиво!
Я чувствовал: он ждёт, пока я отдышусь, прежде чем начать какой-то разговор. Наконец он посмотрел на меня внимательно и, вероятно, решил: теперь можно.
– Стёпа, скажи – ты же мечтаешь о будущем? О том времени, когда ты вырастешь, повзрослеешь, станешь тем, кем ты хочешь быть? Мечтаешь? Правда?
– Мечтаю! Конечно. Все, по-моему, мечтают.
– Да, конечно. Мечтают все. Но не все представляют свою мечту образно, ярко, в живых картинах. Ты, я думаю, представляешь. То есть не думаю, а уверен. Иначе мы бы не могли путешествовать с тобой в прошлое. М-да… – Чак на минуту умолк, посмотрел на меня с улыбкой и как будто смущаясь. – Хочу я тебя, Стёпа, попросить… – он опять умолк.
– Что? Просите, пожалуйста.
– Пригласи меня на несколько минут в будущее. Хоть бы одним глазом взглянуть… А?
– Как? – растерялся я. – Как же я это могу сделать?
– Очень просто. Так, как делал я. Только я путешествовал с тобой в прошлое. А ты попутешествуй со мной в будущее.
– Ну, так это же вы, а это – я. У вас, наверное, какие-то особенные способности. Вы сами говорили, с помощью гипноза, внушения, или как оно там…
– Нет, Стёпа. Я – это я, но главное – в тебе, главное – это ты. Твоя фантазия, образное картинное воображение. И если бы я не распознал, не почувствовал в тебе это, наши путешествия в прошлое были бы невозможны. Поэтому, если ты очень захочешь и напряжёшь своё воображение, то всё получится. А я со своей стороны тоже, конечно, буду делать усилие.
– Ну… хорошо, – не очень уверенно сказал я, всё ещё не веря, что смогу осуществить путешествие в будущее.
– Нет, Стёпа, если ты будешь таким неуверенным, то ничего не выйдет. Надо преодолеть себя. Надо поверить и захотеть. Слышишь? – в голосе Чака было столько уверенности, что она передалась и мне.
– Ну хорошо! Давайте! – сказал я и, подобно тому, как это делал Чак, взял его за руку. – В какой год отправимся?
– Наверное, в двухтысячный. Интересный же год. Третье тысячелетие начнётся. Это же тебе в двухтысячном тридцать лет будет. Самый лучший возраст для взрослого человека. Возраст исполнения желаний, расцвета, торжества молодости и творческого подъёма. Прекрасный возраст. Давай!
– Давайте! – я сжал его руку, закрыл глаза, напрягая своё воображение, и…
Сначала послышалась музыка. Бодрая, весёлая, радостная и в то же время какая-то необычная – объёмная, стереофоническая и будто неземная: звуки доносились как будто с неба, из далеких миров и отзывались в самом сердце, в каждой клеточке тела.
Потом я увидел, что сижу рядом с Чаком в цирковой ложе. Причем в каком-то незнакомом цирке, в котором я ещё никогда не был.
Гаснет в зале свет, прожектора освещают форганг. И появляется шпрехшталмейстер.
– Дорогие друзья! Дорогие киевляне! – звонким цирковым голосом выкрикивает он. – Поздравляю вас с новым, двухтысячным, годом! Сегодня мы открываем новый экспериментальный цирк «Левобережный». И открываем его премьерой праздничного циркового представления «Тайна скомороха Кияна». Впервые в мире в цирковом представлении используются голографические трюки. Итак, начинаем!
Музыка заиграла марш.
На какое-то мгновение у меня мелькает мысль: «А почему я сижу в ложе? Почему я не на арене или не за кулисами, за форгангом?» Но развить эту мысль я не успеваю, потому что начинается представление – и
