дадите мне знать, если вам понадобится моя помощь.
– Непременно так и поступлю, и с большой благодарностью, – сказал я.
Казалось, между нами снова воцарилась непринужденность, но я этому полностью не верил. Мелбери находился в странном возбуждении. Несмотря на то, что бунты прекратились, а тори по-прежнему лидировали по количеству голосов, у него были веские причины для беспокойства.
Его рука уже была на ручке двери, когда он неожиданно остановился и обернулся ко мне.
– Еще одна вещь, – сказал он. – Я знаю, это деликатное дело, поэтому скажу, что собираюсь, и забудем об этом. Вам не понравилось, когда я предположил, что у мисс Догмилл могут быть иные мотивы. И это понятно, поскольку вам нравится эта дама. Я хочу сказать, даже если ее помыслы чисты, а моральные устои безупречны, вы не должны забывать, что она находится под влиянием своего брата, а возможно, даже выполняет его хитроумные инструкции. Она может причинить вам огромный вред, даже не подозревая об этом. Прошу вас проявлять осмотрительность.
Я уже проглотил немало его замечаний относительно мисс Догмилл и больше не желал их слушать. Я попытался скрыть свое негодование, но почувствовал, как мое лицо залилось краской.
– Я буду помнить о вашем предостережении.
– Если забудете о нем, то запомните это: я знал ее, когда она была ребенком, и могу поклясться на любой библии на ваш выбор, что она была неимоверно толста.
Я заключил, что Мириам ознакомилась со списком гостей, так как она не выразила никакого удивления, увидев меня за столом. Однако она бросила на меня испепеляющий взгляд. Он был такой мимолетный, что могло показаться, будто ее пронзила зубная или какая-то другая острая боль. Но я прекрасно ее понял. Она хотела сказать, что мне не следовало принимать приглашение ее мужа.
Мне действительно не следовало этого делать. Прояви я больше уважения к ее покою и к ее невысказанным желаниям, может быть, и в моей жизни было бы больше гармонии. Скорее всего мисс Догмилл стала бы занимать все больше места в моем сердце, по мере того как Мириам его освобождала. Я по-прежнему испытывал боль, смотря на Мириам. Я по-прежнему изнывал от восхищения, видя, как она смеется, или держит нож, или стряхивает пылинку с рукава. Все эти милые мелочи были по-прежнему полны непостижимого очарования, но перестали быть убийственными. Я мог смотреть на Мириам и не сгорать от желания напиться до бесчувствия. Я был способен вынести ее чары. Я мог даже думать с нежностью о них, и о ней, и об обещании любви, которая казалась такой возможной, что иногда ее отсутствие удивляло меня в не меньшей степени, чем отсутствие своих рук или ног.
Но обещанию не суждено было сбыться. Я понял это давно и пришел, чтобы в этом убедиться. И хотя я понимал, что могу продолжать жить и любить, мне было невыносимо грустно оттого, что я с этим смирился. Эта грусть была даже сильнее той, которую я чувствовал каждый день, пребывая в безутешном горе. Сидя за этим столом, я окончательно понял, что все мои надежды, связанные с Мириам, рухнули. Ее муж никуда не исчезнет, как я в глубине души надеялся. Наконец я увидел вещи в реальном свете. Она была замужней дамой и христианкой, а я сидел за ее столом на ее званом ужине, выдавая себя за того, кем я не был, ставя под угрозу ее семейное благополучие. Она имела право бросать на меня испепеляющие взгляды. Она имела право даже запустить в меня кастрюлю с вареной курицей. Мне хотелось сказать ей об этом, но я понимал, что и это желание продиктовано собственным эгоизмом, а не заботой о ее покое.
В тот вечер за столом было около дюжины гостей, видных тори и их жен. Ужин проходил оживленно. Все с интересом обсуждали выборы, включая роль загадочного мистера Уивера. Эта тема вызывала особый интерес. Поскольку вино лилось рекой, менее внимательные гости не заметили или не придали значения тому, что тема не доставляла удовольствия хозяевам. Никто из присутствующих, казалось, не вспомнил, что Мириам когда-то исповедовала иудейскую религию.
– Мне все это кажется совершенно невероятным, – сказал мистер Пикок, экспансивный агент Мелбери на выборах. – То, что негодяй еврей, человек, которого, по нашему мнению, стоит повесить вне зависимости от того, повинен он в убийстве или нет, должен был стать выразителем дела нашей партии.
– Его вряд ли можно назвать выразителем, – сказал мистер Грей, пишущий статьи для газет тори. – Он мало говорит. За него говорит толпа, и это хорошо, поскольку всем известно, что этих евреев понять невозможно из-за их нелепого акцента.
– Возможно, вы путаете акцент евреев в жизни и каким его изображают комики на сцене, – сказал архиепископ, который, по всей видимости, был в лучшем расположении духа, чем до обеда. – Мне приходилось встречаться с евреями, и, могу сказать, многие из них говорят с испанским акцентом.
– Вы хотите сказать, что испанский акцент не нелеп? – спросил мистер Грей. – Для меня это новость.
– Многие евреи вообще говорят без акцента, – сказал Мелбери строго, оказавшись в щекотливом положении, ибо должен был защищать свою жену, всем сердцем надеясь, что никто из гостей не вспомнит о ее происхождении и не догадается, что он вынужден играть роль защитника.
– Акцент здесь вовсе ни при чем. Все дело в самом Уивере. Тебе, Мелбери, не может нравиться, что его имя постоянно связывают с твоим.
– Мне нравится, что он прибавляет мне голосов. Сказать по правде, – сказал он с сарказмом, – он приносит мне больше голосов бесплатно, чем люди, которым я за это плачу.
Мистер Пикок залился краской:
– Голоса нам, бесспорно, нужны, но любой ли ценой? Мистер Догмилл получает голоса для своего кандидата, посылая на избирательные участки бунтовщиков.
– Вы, я полагаю, – сказал епископ, – не станете утверждать, что мистеру Мелбери вредит, что толпа боготворит его, как она боготворит Уивера? Что вы хотите, чтобы он сказал? «Боготворите меня, но перестаньте боготворить того, другого, которого вы любите»? Увидите, как толпа отнесется к подобному заявлению.
– Но если мистеру Мелбери придется ответить за свое попустительство, – сказал Грей, – это может впоследствии обернуться проблемами. Если по окончании выборов станет ясно, что вы одержали убедительную победу, придется отречься от этого еврея. Вы ведь не хотите, чтобы ваши враги в палате общин использовали это против вас.
– Мистер Грей, возможно, прав, – признал епископ. – Когда вы будете выступать против привилегий, которыми пользуются евреи, диссентеры и атеисты, в то время как Англиканская церковь страдает, вы не захотите, чтобы это оружие попало в руки ваших врагов. Вы не захотите, чтобы вам сказали – странно, мол, слышать подобные слова от человека, получившего место благодаря еврею-убийце.
Не стану утверждать, что я сумел полностью скрыть, как неприятен мне этот разговор, но, несмотря на испытываемую неловкость, я бы ни за что не поменялся местами с Мелбери или Мириам. По крайней мере, я был под маской. Люди за столом оскорбляли их открыто и жестоко, по всей видимости не отдавая себе в том отчета. Я видел, что сомнительное прошлое жены было для мистера Мелбери тяжелым бременем. При каждом упоминании Уивера или евреев он вздрагивал и краснел. Чтобы скрыть неловкость, он постоянно отхлебывал из своего бокала. Что касается Мириам, с каждым замечанием она становилась все бледнее. Трудно было сказать, отчего ей было больше неловко: от стыда, от сочувствия ко мне или оттого, что ее муж становился все более и более раздраженным.
Вскоре за столом возникла новая тема. Мириам откинулась на спинку стула с заметным облегчением. Ее муж сидел по-прежнему неподвижно, с неестественно прямой спиной. Он так сильно сжимал нож в руке, что его пальцы стали малиновыми. Он кусал губы и скрипел зубами. Я подумал, что он не сможет оставаться долго в таком положении, но он смог продержаться более получаса, пока гости не поняли, что их хозяин сердит и угрюм, после чего за столом воцарилась неловкая тишина. Мы сидели, испытывая мучительную неловкость, минут десять и мрачно ели десерт, пока слуга не задел вазу с фруктами и полдюжины груш не рассыпалось по полу.
Мелбери стукнул кулаком по столу и повернулся к жене.
– Что, черт побери, происходит, Мэри? – закричал он. – Разве я не велел уволить этого увальня две недели назад? Почему он разбрасывает груши по полу? Почему он все еще здесь? Почему? Почему?
Каждое «почему?» сопровождалось ударом по столу, отчего тарелки, бокалы и серебряные приборы подпрыгивали, словно началось землетрясение.
Мириам смотрела на него в изумлении. Она покраснела, но не отвела глаз. Ее губы задрожали, и я
