прямой вопрос не позволяло воспитание, а сам Макар Андреевич не проговаривался.
– Как прошел ваш день в санатории? – спросила она, улыбнувшись. – Надеюсь, вам все нравится?
Ведя светскую беседу и нахваливая непонятное сложносочиненное блюдо, которым угощала его хозяйка, Илюшин размышлял о том, каким способом можно быстрее вывести ее из себя. Тему старшей дочери, явной неудачницы в глазах матери, он решил не трогать, тем более что Эльвира Леоновна сама завела разговор об Эле. «По вечерам три раза в неделю она занимается с детьми в школьном кружке. Да- да, совершенно верно, учит их вязать. Конечно, платят за это копейки, но я считаю, что занятия идут ей на пользу – она хотя бы выбирается из дома! А иначе может просидеть целый день в комнате, занимаясь своими куклами…»
В конце концов Илюшин выбрал самый простой путь, который к тому же был проверен до него. Дослушав рассказ о том, что когда-то в этом доме жили предки Эльвиры Леоновны и потому она относится к нему как к своему родовому гнезду, он вставил две-три ничего не значащие фразы, а затем спросил:
– Между прочим, Эльвира Леоновна, кто живет в угловой комнате на втором этаже?
Хозяйка поставила на стол поднос с выпечкой, неторопливым изящным жестом, красивым, как в кино, задернула штору, обернулась к Илюшину. Гладкое лицо осталось спокойным и невозмутимым.
– Там никто не живет. Эту комнату я собираюсь отремонтировать, и она станет одним из номеров для гостей – таким же, как ваш.
Макар задумчиво покивал в ответ, глядя, как Шестакова разливает красно-коричневый чай по чашкам – себе и ему. Он подождал, не зададут ли ему наводящего вопроса, но Эльвира Леоновна лишь молча улыбалась.
– А кто в ней жил раньше? – словно между прочим поинтересовался он, отпивая кисловатый чай. – Когда-то здесь жили разные семьи, так?
– Да, но это было давно, – суховато ответила Эльвира Леоновна.
– И все-таки, кто? – не отступал Макар.
Шестакова ничем не показала, что настойчивость гостя ей неприятна.
– Моя сестра Роза, – сказала она, отворачиваясь, чтобы взять сахарницу. – Ей нравилось, что окна комнаты выходят во двор, потому что когда-то по дороге ездили машины и их шум мешал ей спать. Сейчас Тихогорск стал совсем другим, и вы сами видели, что на нашей улице даже не удосужились проложить нормальную дорогу с тех пор, как старая пришла в негодность.
Она поставила на стол фарфоровую сахарницу и принялась непринужденно рассказывать о том, как много изменилось в их городе. Макар послушал о новостройках, о новой затее мэра, решившего сделать из Тихогорска культурную столицу области и тщетно пытающегося заманить туристов, о конкурсах цветоводов… А затем прервал монолог хозяйки на полуслове:
– Простите… Мне показалось, что я слышал плач в этой комнате.
Спокойствие исчезло в долю секунды, будто в лицо Эльвире Леоновне плеснули холодной водой. Скулы ее порозовели, а глаза внезапно блеснули яростью – точно так же, как полчаса назад у ее дочери. Шестакова крепко сжала ручку чашки, словно стараясь не расплескать чай, и поставила ее на блюдце.
– Вы что-то перепутали, – сдерживаясь, сказала она. – Уверяю, Макар Андреевич, вам показалось. Может быть, плакала Эля – у нее не очень крепкие нервы, она впечатлительна и ранима, к тому же ее комната расположена неподалеку от вашей…
– Боюсь, Эльвира Леоновна, это никак не могла быть ваша дочь. Ее в тот вечер и дома-то не было… К тому же я не смог бы перепутать звук, доносившийся из комнаты Эли и из той, угловой.
– Вы говорите ерунду! – отчеканила Шестакова.
– Я лишь говорю о том, что слышал, – пожал плечами Макар, делая вид, что не замечает ни смены ее настроения, ни резкости тона. – А из той комнаты я два раза слышал плач. Вечером и ночью.
– Но там же везде двери!.. – почти отчаянно вскрикнула Эльвира Леоновна, как-то нелепо, жалко взмахнув руками, и Илюшин осекся.
– Что значит… – начал было он и вдруг понял: – Двери? Вы поставили звуконепроницаемые двери?
– Это… для гостей… – пролепетала Эльвира Леоновна, снова меняясь в лице – ярость уступила место растерянности. – Их нельзя назвать звуконепроницаемыми, просто они должны гасить шум. Там внутри какой-то слой… Я поставила их затем, чтобы гости не мешали друг другу!
Илюшин молчал, глядя на нее, и Шестакова встала, суетливо схватила и понесла к раковине чашку, из которой она не отпила ни глотка.
Когда она снова обернулась к Макару, лицо ее было почти безмятежным, и только два розовых пятна на скулах напоминали о недавней вспышке.
– У меня останавливались очень разные люди, – с достоинством проговорила Эльвира Леоновна, вновь превращаясь в прекрасную немолодую немецкую куклу. – Конечно, как хозяйка, я обязана позаботиться о всеобщем удобстве.
– О всеобщем удобстве… – повторил Макар.
– Именно так! А теперь, прошу меня простить, я оставлю вас одного.
Шестакова вышла, не глядя на Илюшина. Тот посидел некоторое время в задумчивости, прокручивая в голове только что случившуюся сцену, и покачал головой.
– Не уверен, Эльвира Леоновна, что хотел бы, чтобы вы заботились о моем удобстве, – вслух сказал он и вылил остатки кисловатого чая в раковину.
Яков Матвеевич спал в эту ночь плохо. Дурная уличная собака несколько раз принималась выть, и Афанасьев, проваливавшийся в смутный тяжелый сон, снова просыпался, кляня ее на чем свет стоит.
Утром он встал разбитый, долго чистил зубы и старался не смотреть на свое отражение в зеркале. «Старик, совсем старик». Желтоватая нездоровая кожа, сморщенные мешки под глазами… Яков Матвеевич окатил лицо ледяной водой и вышел из дома – подышать свежим воздухом, проветрить голову. Чувствовал он себя препаршиво.
Пакостная собака куда-то убежала, и от этого он совершенно раскис, хотя не собирался ни ругать, ни приманивать ее. Просто хотелось прогуляться, чтобы псина встретила его и виновато виляла бы хвостом, извиняясь за ночное безобразие. Он бы снова назвал ее дурой и был бы с нею строг, но сварил бы им на двоих овсянку – вчера она съела целую миску овсянки, в которую он добавил кусочки курицы, выловленной из своего супа.
Яков Матвеевич прошелся до калитки и даже выглянул наружу в надежде, что собака окажется где- нибудь неподалеку. Но вместо собаки он увидел человека, и от одного взгляда на него настроение Афанасьева, и без того невеселое, испортилось окончательно.
От дома Шестаковых к нему быстро приближался постоялец Эльвиры, на которого Афанасьев сорвался совсем недавно без всякого видимого повода и после этого сам краснел, вспоминая, какую безобразную сцену устроил незнакомому человеку. Яков Матвеевич решил сбежать в дом от неловкости, но реализовать свое намерение не успел: худой сероглазый парень неопределенного возраста уже подходил к палисаднику, и на лице его была написана смутившая Афанасьева решительность. «Ох, скандалить бы не начал…» – невесело подумал старик, приготовившись извиняться.
Однако Илюшин и не думал скандалить. К Афанасьеву он шел с совсем другой целью.
Проснувшись утром, около шести, Макар уже не смог заснуть и лежал полтора часа, прокручивая в голове все происходящее в доме Шестаковых и пытаясь создать единую картину из кусочков рассказов и собственных впечатлений. Однако картина не складывалась, и это раздражало Макара.
Кое-какие догадки у Илюшина имелись, но что-то смущало его в собственных логических построениях, хотя в одну из придуманных им версий укладывались все или почти все странности, с которыми он столкнулся в этом доме. Возможно, что в долгой жизни дома и его обитателей оставалась неизвестной ему какая-то история. Историю нужно было вытащить на свет, но она пряталась по углам, скрывалась в глазах людей, врущих ему на каждом шагу, расплывалась и таяла, стоило Илюшину ощутить, что вот-вот – и он ухватит за кончик ниточки, ведущей к ней. Намеки и недоговоренности, почти незаметные паузы перед произнесением имени, отретушированная фотография и забытое платье… Терпеливый Макар, всегда готовый осторожно выуживать сведения из омутов чужих воспоминаний, чувствовал, что больше всего сейчас ему хочется ударить кулаком, чтобы разбить ровную водяную поверхность, заставить отражения исчезнуть и разглядеть наконец – что же там, под толщей сонной прищуренной воды.
