пришла Эля и зачем ей понадобилось делать такой круг, но все-таки должен был проверить. «В конце концов, она может встречаться там не с ним, а с кем-то другим».
Начинало смеркаться, и корявые яблони отбрасывали длинные страшноватые тени на клумбы тюльпанов и нарциссов, благоухающих на весь сад. Прокравшись между побеленных стволов, Макар остановился возле распахнутого окна, за которым качалась прозрачная кисейная занавеска, и, выждав с минуту, осторожно заглянул внутрь.
Эля и Валентин Ованесович стояли возле двери. Мужчину, обнимавшего девушку, Макар видел только со спины, но счастливое запрокинутое лицо Эли, на котором проступили яркие веснушки, он разглядел очень хорошо. Руки ее гладили спину Корзуна, она льнула к нему, а он, наклонив голову, что-то шептал ей на ухо. Девушка тихо ответила, и низкий хрипловатый смех Валентина Ованесовича прозвучал в тишине комнаты.
– Голубка моя! – услышал Илюшин его голос. – Девочка… Счастье мое!
Вздох, негромкий стон, шуршание одежды… Макар, не испытывавший тяги к вуайеризму, отодвинулся от окна и выбрался из сада тем же путем, каким пришел. Больше ему выяснять было нечего.
Возвращаясь в дом Шестаковых, он ощущал что-то вроде удовлетворения: все-таки Эля Шестакова нашла свой способ выбраться из-под гнета матери, и способ этот оказался чисто женским.
Поздно вечером Макар позвонил Ксении и услышал, что день у нее прошел нормально, никто ее не преследовал и не подстерегал возле дома.
– Я по тебе соскучилась, – сказала Ксеня, а затем кто-то мяукнул в трубку. – Люцифер говорит, он тоже соскучился. Как у тебя дела?
– Все в порядке, – ответил Илюшин, вспомнив лицо Эли Шестаковой. – Узнал сегодня много нового.
– В «Залежном»? – В голосе Ксени проскользнула озабоченность. – Ты разговаривал с врачами?
– Нет, это не связано с санаторием. Так… из повседневной жизни.
– Если из повседневной жизни, то я тоже узнала кое-что новое. Например, что в центре открылось новое кафе, называется «Аквариум». Я тебя туда завтра приглашаю.
Илюшин слышал по голосу, что она улыбается.
– Нет, так не пойдет, – наотрез отказался он. – Давай переиграем: ты скажешь все то же самое, кроме последней фразы. Начинай.
– Если из повседневной жизни, то я тоже узнала кое-что новое, – весело повторила Ксеня. – Например, что в центре открылось новое кафе, называется…
– «Аквариум», – подхватил Макар. – Кстати, я тебя приглашаю посидеть там завтра. Как насчет вечера? Около шести?
– Согласна! Только лучше в пять, к родителям вечером придут гости, нужна будет моя помощь.
– Я заеду за тобой в половине пятого, – подытожил Илюшин, не любивший долгих телефонных разговоров. – Спокойной ночи.
Ксеня помолчала, затем позвала в трубку:
– Макар?
– Да?
– А как звали кота, который был у тебя в детстве?
Илюшин хотел спросить, откуда она знает о коте, но не стал. Он постепенно отвыкал удивляться, имея дело с Ксенией Ильиничной.
– Его звали Кот, – сказал он, помолчав, вспоминая рыжего полосатого верзилу, приблудившегося в их подъезд стылым январским вечером. – Кот Иванович. А фамилия у него была – Прохиндей.
Она рассмеялась, и в ответ на ее смех в глубине комнаты раздалась певучая кошачья трель.
– Я тебя жду завтра, – сказала Ксеня. – Хороших снов.
Положив трубку, Макар постоял, вспоминая рыжего зверя, которого он безжалостно тискал в детстве, а тот покорно терпел, хоть и мяукал. Решение завести нового кота, обязательно рыжего, пришло ему в голову само собой, хотя многие годы он даже смотреть не мог на рыжих котов и кошек – отворачивался, и новая память, выращенная взамен старой, подсказывала, что он просто не любит животных – не любит, и все тут.
– На время отъездов буду оставлять Заре Ростиславовне, – вслух сказал Макар.
Он быстро уснул, и ни один призрак прошлого не тревожил его в эту ночь.
На следующий вечер он вернулся из кафе, проводив Ксению Ильиничну, постояв с ней в саду и позорно сбежав, когда из дома вышел ее пожилой отец и раскатистым басистым голосом позвал: «Ксеня-я-я! Ты пришла?» Ксеня, прыснув от смеха, помахала Илюшину рукой, и он, перемахнув через ограду и ощущая себя мальчишкой, рванул к остановке.
В доме Шестаковых ужинали. В коридоре Илюшин наткнулся на Эльвиру Леоновну, которая шла к столовой с подносом в руках, а на подносе умещались графин с наливкой рубинового цвета и маленькие хрустальные рюмки, искрившиеся на свету.
– Макар Андреевич, вы вовремя! Сегодня Лариса сдала на права, и мы решили отметить это радостное событие. Надеюсь, вы к нам присоединитесь?
Илюшин учтиво ответил, что, конечно же, присоединится и будет очень рад поучаствовать во всеобщем торжестве.
Войдя в столовую, он обнаружил всех детей Шестаковой в сборе. Лариса с усталым, но довольным лицом сидела, откинувшись на спинку стула, и слушала разговор Эдуарда и Леонида, проводивших сравнительный анализ достоинств иномарок различных моделей. Эля, подперев подбородок ладонью, смотрела на сестру, но взгляд у нее был отрешенный. Илюшина обе поприветствовали одинаково радушно, и Лариса ничем не выдала, что она помнит об их ночной встрече, а Эля не показала, что совсем недавно просила Макара уехать из этого дома. Эдуард кивнул гостю и продолжил нравоучительным тоном указывать на ошибки, допущенные братом, а тот в ответ широко зевнул, отчего Эдуард завелся еще больше.
– Не спорьте, не спорьте, – остановила обоих Эльвира Леоновна, и братья беспрекословно свернули тему.
Илюшин в который уже раз подумал о том, какое большое влияние имеет мать на своих уже выросших детей. Машины и Лариса его не интересовали, и, подождав, когда беседа войдет в подходящее русло, он спросил:
– Эльвира Леоновна, а отчего окно одной из комнат на первом этаже всегда закрыто ставнями?
Вместо матери живо ответил Леонид:
– Там устроили склад старой мебели. На чердак ее не поднять, а выкидывать жалко.
– Совершенно верно, – кивнула Шестакова. – Например, до одного комода у меня никак не доходят руки – его надо бы отреставрировать, и получится прелестная вещь, весьма функциональная. Или взять книжный шкаф! Для большинства комнат он очень велик, к тому же гостям не нужно, чтобы мебель загромождала пространство – ведь комнаты и без того небольшие. Но расстаться с ним я не в состоянии – он дышит старыми книгами, и мне иногда кажется, будто шкаф их даже читал и стал куда начитаннее, чем я.
Все рассмеялись. Эльвира Леоновна улыбнулась и пожала плечами.
– Но до того, как сделали склад, там жили, – невпопад сказала Эля, и все посмотрели на нее. – Я имею в виду, там останавливались гости, – словно оправдываясь, добавила она. – Например, тот художник… Помнишь, мама?
– Помню, конечно, – с неудовольствием отозвалась Эльвира Леоновна. – Весьма утомительный гость – вечно ноющий, переживающий за свое здоровье по любому пустяку, требующий ухода, как ребенок. Жаловался на…
Она вдруг замолчала. Молчание длилось не больше пары секунд, и его тут же нарушил Эдуард:
– Жаловался на то, что машины шумят за окном.
– Да-да, – с едва заметным облегчением подтвердила Эльвира Леоновна. – Жаловался на шум. Я уже и забыла об этом…
– А я его помню, – задумчиво сказала Эля. – Он был совсем не похож на художника – такой маленький, толстенький, шишковатый, как картофелина.
Она улыбнулась.
– А почему после него из комнаты сделали склад? – заинтересовался Макар.
Снова наступило молчание, которое, продлись оно на секунду дольше, можно было бы смело назвать
