– Я не ребенок! Хочешь докажу? Думаешь, слабо? – пьяненькая Лола взвилась, едва не опрокинув недопитый бокал.
На темной улице, бормоча «я тебе докажу», она попыталась обнять его. Но он отстранился.
Ехали – Лола уже знала, что он везет ее домой – не к себе, конечно, там же была его жена.
Лола скинула босоножки. Изогнулась на сиденье и водрузила голые ноги ему на колени, под руль. Нащупала пальцами пряжку его ремня. «Молнию».
– Сейчас докажу, – повторяла она упрямо. Ей хотелось плакать и одновременно смеяться – от того, что он напоил ее в дорогом ресторане, а теперь вез домой – по сути, не хотел, сбрасывал со счетов.
Потом она уже не могла остановиться. Сползла вниз. Рот ее был жарким, она ощущала всю себя вот так – ртом, губами. Запахи, звуки, свет, тьму, слепящие огни фар, его глаза, судорогу на его лице, животную жадность. Ее рот был теперь и ухом, и глазом. Ртом она ощущала, познавала, засасывала мир, как первобытная пиявка, нежная, ласковая пиявка. Сахарный ребенок…
Когда они остановились, вокруг уже не было улиц, домов – только темная аллея. И какой-то лес. Кузьминский лесопарк. Пруды. Как их занесло сюда? Лола не задавалась таким вопросом, не спрашивала, который час. Почему они в лесу, а не в номере гостиницы, не в его пустом дачном доме? Почему они делают это – в лесу. Она не спрашивала, она торжествовала. Он вез ее домой, а привез сюда. Он не хотел ее, а она заставила его захотеть. Присосавшись пиявкой, разожгла огонь, который теперь было трудно, очень трудно погасить.
– Гай… я не могу… я умираю… хватит… еще, еще… нет, не надо, мне так больно… я умираю, какой кайф…
Рот ее влажен, она гнулась, как лоза, подчиняясь ему, во всем подчиняясь. Лес шумел августовским ветром. Звезды были большими, горели в ночи, как волчьи глаза.
Лоле даже показалось, что вот сейчас она услышит ИХ. Тех, серых, клыкастых, обернувшихся гостями, что были на ее воображаемой свадьбе.
А-а-а-у-у-у-у!
Над Кузьминским лесопарком проплыл, разнесся этот странный звук.
Сирена «Скорой», сирена пожарных…
Она впилась зубами в его плечо, чтобы не закричать. Укусы, поцелуи, он прав – разницы нет, это знаки любви. Такая уж любовь…
От Кузьминского леса до Текстильщиков, где она жила, по ночному спящему городу – на предельной скорости. Возвращение, отрезвление.
– Дай сигарету.
Из его рук сигарета была как награда хозяина дрессированной собаке за только что проделанный ловкий трюк.
– Пока. Завтра увидимся?
– Скоро увидимся, – он не вышел из машины, через опущенное стекло взял ее за руку.
– Гай, я не могу без тебя. Слышишь?
– Слышу. Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой – там…
Этого было абсолютно достаточно, чтобы она, Лола, забыв все, влетела в знакомый постылый подъезд как на крыльях.
Облупленная штукатурка на стенах. Входная дверь клацнула. Облезлые почтовые ящики зияли щелями. Входная дверь заскрипела, как будто снова открываясь. Объявление на стене «Быстрый Интернет». Она не дочитала: внезапно погас свет.
Лола очутилась в кромешной тьме. Она помнила свой подъезд: лестница к лифту, дверь в подвал, закуток мусоропровода. Но сейчас во тьме совершенно потерялась. Вытянула руки вперед.
И тут раздался какой-то звук. Странный звук. От которого сердце Лолы упало, а лоб покрылся холодным потом. Она вдруг поняла, что ОНА В ЭТОЙ ТЬМЕ НЕ ОДНА.
Сзади обрушился удар, разбивая, раскалывая череп. Лола упала, стукнувшись переносицей о ступеньку лестницы.
Ш-ш-ш-ш-ш-ш… хр-хр-хр-хр…
Звук был иным. Пугающе отчетливым и одновременно глухим. Она пришла в себя – то ли от этого звука, то ли от леденящего холода, пробирающего до костей. Чтобы разлепить веки, потребовалось столько усилий. Она была вся мокрая. И на губах был какой-то противный соленый привкус. Кровавый привкус. Поднять руку, ощупать лицо не было сил. Пальцы ощущали только холод плитки. И свет, этот режущий электрический свет. И на горле что-то, давит как щупальце спрута, тугая упругая петля.
Лола повернулась и застонала от боли: голова лопалась, ее чем-то ударили сзади. И теперь вот лежит в подъезде на полу. Дверь лифта – она почти у самого лица. Она упала… Она же упала там, внизу у лестницы, а теперь она здесь, у самого лифта…
Лола поднесла руку к горлу. Шея ее была обмотана чем-то, веревкой? Превозмогая боль в затылке, кашляя, давясь кровью, что хлестала из разбитого носа, она рванулась… Рванулась в диком испуге. Веревка уходила куда-то вверх к лифту, сквозь его плотно сомкнутые двери.
Это было последнее, что она увидела – белое щупальце. Конец веревки. Лифт загудел. Его кто-то вызвал, нажав кнопку. Кабина двинулась вверх, веревка натянулась, натянулась, напряглась. Лолу швырнуло вперед, она еще пыталась ухватиться за лестничные перила, скользя по плитке, хрипя от ужаса, царапая захлестнувшую горло петлю. Ее тащило вверх, наполняя каждую клетку, каждый атом тела нестерпимой болью, вздергивая ее как на дыбу, расчленяя, разрывая заживо.
Заживо…
Фонтан крови из разорванных шейных артерий ударил под самый потолок.
Лифт остановился на восьмом этаже. Веревка ослабла.
РВАНЫЙ КОНЕЦ, ЗАТЯНУТЫЙ ПЕТЛЕЙ НА СУКУ…
ГДЕ-ТО ТАМ, В ЗАПРЕТНОМ ЛЕСУ БЫЛА ТА СОСНА…
ГДЕ-ТО В ЛЕСУ…
И ТЕЛО БЕЗ ГОЛОВЫ…
Глава 17
Единство места
В Текстильщики Катя ехала вместе со старшим лейтенантом Должиковым на служебной главковской «Хонде» и в боевом настроении. Перекресток, светофор, станция метро «Текстильщики», улицы, кинотеатр, супермаркет, снова перекресток, светофор и – бурая сталинская восьмиэтажка, поворот в арку.
Двор дома был забит милицейскими машинами. У подъезда стояла «Скорая», спешно вызванный эвакуатор освобождал тротуар от припаркованных авто. Пробиться во двор на машине не удалось. Катя и Должиков вышли.
Ощущение было такое, что… они опоздали. Ехали допросить важную свидетельницу по делу об убийстве, а очутились на месте происшествия, где произошло САМОЕ СТРАШНОЕ. Неужели тот ночной убийца, запросто влетающий в окна на четырнадцатом этаже, стреляющий в спящих, и тут отметился? Катя была уверена: если в этом доме, куда они так торопились, что-то случилось, то стряслось это именно с той, которую они ехали допрашивать по уголовному делу. Так бывает всегда. Это такая закономерность, подлая, жуткая закономерность – кто-то заметает за собой следы, «зачищает», как и там, в квартире Вероники Лукьяновой.
– Как ее фамилия, вы говорили? – тихо спросила Катя Должикова.
– Журакова Ираида. – Должиков растерянно оглядывался. – Вот черт, что тут у них творится?
– Сюда нельзя никому, в том числе и жильцам дома. – Путь к подъезду преградил мрачный патруль ППС.
– Что случилось? – спросил Должиков.
– Убийство. Женщину убили.
– Кто здесь старший? – Катя не намерена была отступать. – Мы из ГУВД области, вот наши удостоверения, мы тут по делу об убийстве, которое произошло на днях в Красногорске. Пожалуйста, пропустите, нам срочно нужно поговорить со старшим следственно-оперативной группы.
Патрульные молча изучили удостоверения, потом один повел их к подъезду мимо сгрудившихся у входа
